Ринг за колючей проволокой

Андрей прислонился спиной к забору. Неужели нет выхода из этого положения? Неужели он так и будет помогать фашистам? Проклятие! Андрей окинул взглядом товарищей по штрафной команде. Их понурые лица говорили о том, что каждый думал примерно то же самое.

– Дяденька, дяденька, – послышался знакомый детский голос.

Андрей повернулся. В небольшую щель смотрел рыжеволосый парнишка. Андрей узнал его. Улыбнулся.

– Тебе трудно? – спросил Васыком.

Андрей кивнул.

– Очень…

– Эх, ты! – Васыком предусмотрительно отскочил от забора и скривил губы. – Так тебе и надо! Такой большой и в плен попал!

Андрей молча отвернулся. Что он мог ответить?

Приближается время вечерней проверки. Штрафные команды возвращаются в лагерь. Идут колонны узников, возвращаются все, и живые и мертвые. Немцы любят точный счет. Мертвых, убитых охранниками или погибших при «несчастном случае», несут на руках изнуренные товарищи. У главных ворот лагеря – брамы – стоит комендант лагеря, а рядом его заместители. Они принимают вечерний парад. Оркестр из заключенных трубит фашистский марш.

Команды штрафников проходят одна за другой, четко отбивая шаг деревянными колодками. На лице каждого мученика подобие улыбки. Ни тени недомогания, ни намека на усталость. Слабым нет места на земле, слабым нет хлеба, слабых ждет крематорий. Андрей понял, каких усилий стоит эта бодрость смертельно усталым людям. Он тоже старается держаться бодро, а во всем теле какая-то пудовая тяжесть, кружится голова, тошнит. Сердце сжимается от боли. Неужели так и гибнуть без сопротивления, без борьбы, даже без намека на протест? Идут команды штрафников.

Дежурный офицер принимает рапорт: сколько человек выходило на штрафные работы, сколько убито. Время от времени он останавливает капо:

– Почему так мало?

Это относится к количеству убитых.

– Завтра будет в два раза больше, герр капитан! Я постараюсь! – вытянувшись по швам, обещает капо. И по спинам узников пробегают мурашки. И опять угроза смерти, словно тень, следует за командами штрафников. Она их преследует везде: ежедневно, ежечасно, ежеминутно…

Потянулись черные дни. Андрей вместе с другими заключенными вскакивал, как автомат, в четыре часа утра и бежал умываться, на ходу одевался, спешил на «аппель». Он научился четко отбивать шаг, мгновенно снимать головной убор при встрече с эсэсовцами и хлопать им по бедру. В этом тупом однообразии жизни Андрей чувствовал, как все живое тускнеет в его душе, как он постепенно становится похожим на машину. Подъем, умывание, кружка эрзац-кофе и триста граммов черствого суррогатного хлеба, на котором можно различить клеймо 1939 года. Хлеб на весь день. Хочешь – ешь сразу, хочешь – дели по частям. Днем штрафникам пища не полагается. Им полагается только часовой перерыв. Но разве отдохнешь, когда горит уставшее тело, а в желудке отчаянная пустота? И снова – беготня в солдатских ботинках. До вечера. В девять вечера обед – семьсот граммов брюквенной или шпинатной похлебки, приправленной каплей маргарина. Не успеешь ее проглотить, уже сигналят на вечернюю проверку. Два-три часа постоишь на площади, и отбой, сон в темной клетке второго яруса нар. Через пять часов все повторяется сначала.

Ужасы, которые ежедневно происходят на глазах, вошли в жизнь, как что-то обычное, неизменное. Бурзенко постепенно к ним привык. Привык к тому, что каждое утро из блока, из темных нар за ноги вытаскивают трупы штрафников, умерших от голода или от болезней, привык к тому, что надсмотрщики и эсэсовцы убивают беззащитных заключенных по всякому поводу и просто так, ради удовольствия, привык к тому, что ежедневно на его глазах умирают люди. Смерть перестала пугать. Она все время находилась рядом, около. И Андрей, думая о смерти, улыбался: она несла с собой избавление от мук, конец страданиям.

Особенно мучал Андрея голод. Здоровый, крепкий организм властно требовал одного: еды, еды, еды… А ее не было. Лишний черпак брюквенной похлебки, баланды, как ее называли в лагере, стал пределом его желаний. Андрей чувствовал, как постепенно теряет силу, ловкость, здоровье. Уже не так лихо бегал он по плацу в новых ботинках, к обеду появлялось в голове обессиливающее головокружение и тошнота подступала к самому горлу. И с каждым днем все труднее и труднее удавалось подавлять в себе эту унизительную слабость. Голод стал злейшим врагом Андрея. Голод, казалось, сосал из него кровь. Андрей видел, как постепенно обезображивается его тело.

Какие муки по своей остроте и продолжительности можно сравнить с голодом? Сознание медленно мутится, воля постепенно ослабевает. Появляется какое-то безразличие ко всему происходящему. И когда, обессиленный бегом, Андрей падал на разогретый солнцем асфальт плаца, он с большим трудом заставлял себя подниматься. Так приятно было лежать на этом асфальте, ощущать всеми клетками усталого тела теплоту камня. И тот из узников, кто поддавался этой слабости, уже больше никогда не мог ходить. Его тут же пристреливал или добивал Черный Изверг. Трупы бросали на тележку и везли во двор крематория. Труба дымила круглые сутки.

Глава пятнадцатая

Иван Пархоменко сидит у стола и мрачно прислушивается к словам профессора. Лицо украинца в кровоподтеках, левый глаз заплыл. Правым, круглым, он тревожно всматривается в темный квадрат двери. Может быть, сегодня зеленые не придут, сделают перерыв, сволочи? Они приходят каждый день, и каждый день повторяется одно и то же.

Пархоменко переводит взгляд на профессора. Тот сидит за столом, его узкая длинная спина непомерно согнута. Длинными пальцами руки он сжимает кусок извести и чертит ею на неровной поверхности стола. В левой руке – влажный, в кровавых пятнах платок. И всякий раз, кашляя, он подносит его ко рту. Кашляет он очень часто. И этот глухой, стонущий кашель вызывает у Пархоменко чувство острой боли.

Вокруг профессора сидят и стоят узники. Лица слушателей такие, как и у Пархоменко, в кровоподтеках и ссадинах. На острых плечах профессора чужой пиджак, ноги укутаны чьим-то одеялом. На шее кашне из полотенца. И все-таки профессору холодно. Он говорит прерывисто, с трудом сдерживая озноб.

– Предлагали прорыть канал от Азовского моря. Это идеальное решение, друзья мои. Да-с. Напоить Каспийское море Азовским! Но когда сделали анализы, пришлось отклонить проект. Ведь Азовское море соединяется с Черным, а там в его нижних слоях двадцать пять процентов соли. Это, дорогие мои, смерть рыбам! Были и другие проекты. Но все не то. О них говорить не будем. Скажу только, что ни один из них не решал до конца главную проблему – напоить Каспий, предотвратить катастрофу. А ведь это сделать можно.

Петр Евграфович обвел слушателей воспаленными глазами.

– Каспий можно напоить! Напоить хорошей, пресной водой. Всю свою жизнь я посвятил проблеме Каспия, и только здесь, здесь мне пришла в голову эта мысль. Как… Как же я раньше не додумался! Смотрите, как все просто, – кусок извести заскользил по крышке стола. – Северные реки: Печора, Вычегда, Северная Двина и даже вот эта маленькая Мезень. Миллионы кубометров выбрасываются в Ледовитый океан. А если эту воду повернуть к Каспию. Как? Это действительно трудно, но необходимо. Создать плотины, прорыть каналы и через Вычегду направить часть стока северных рек в Каму и Волгу. А Волга понесет воду Каспию.

Петр Евграфович помолчал и тихим, усталым голосом добавил:

– Это будет обязательно. Такой план предложит кто-нибудь. Не надо отчаиваться – Каспий будет жить!

Вдруг профессор откинулся на спинку стула. Короткая судорога исказила его утомленное, в кровоподтеках лицо. В лихорадочном взгляде глубоко запавших глаз профессора Пархоменко увидел такую обреченность, какую ему приходилось видеть в глазах идущих на казнь.

Узники сидели молча, и каждый ради профессора был готов пожертвовать собой. У Ивана тоскливо сжалось сердце: почему не идет Сергей!.. Он обещал помочь профессору. Почему не идет Котов?