Ринг за колючей проволокой

Делегация удалилась. Через некоторое время тележку с посылками укатили обратно. Фельдфебель прошел по палатам, забирая простыни и полотенца.

Андрей вытащил из кармана плоскую желтую коробочку. Прочел надпись: «Made in USA» – «Сделано в Америке»… Бурзенко открыл коробочку, и на ладонь высыпались мелкие блестящие конфеты, похожие на русскую карамель «подушечки».

Он нетерпеливо сунул карамель в рот. Но его ждало разочарование: конфета оказалась тягучей резинкой… «Жевательная», – определил Андрей. Ему захотелось догнать эту сердобольную даму и швырнуть ей ее коробочку.

Около месяца Андрей провел в ревире. Окреп, набрался сил. Вынужденное безделье начало его тяготить. Он рвался в гущу событий, жаждал борьбы. Показывая Пельцеру налившиеся бицепсы, Андрей шутил:

– Вот как откормили!

Пельцер щупал тонкими пальцами мышцы и тихо восклицал:

– Это то, что надо!

Наконец Крамер выписал Андрея из больницы. На последнем осмотре он похлопал Бурзенко по плечу и напутствовал:

– Карош, геноссе! Гут!

Соколовский предупредил, чтоб он ничему не удивлялся. А удивляться было чему: Андрею принесли полосатую робу, на которой не оказалось мишени, но номер был прежний – 40922.

– Только старайся не попадаться на глаза тем, кто был с тобой в штрафной, – сказал Соколовский. – Обходи их. Особенно старосту и капо. Направляем тебя в Большой лагерь. Это целый город. В нем находятся несколько десятков тысяч человек. Будешь работать в сапожной мастерской, а жить в сорок втором блоке. Там встретишь узбека Каримова. Будь с ним поближе.

Глава девятнадцатая

Андрей быстро осваивался с несложным сапожным делом. На первых порах Каримов брал на себя часть работы Андрея. Узбек производил затяжку брезентовых заготовок на колодку, приставлял деревянную подошву и к ней несколькими гвоздями прибивал заготовку. Делал он эту основную операцию быстро, легко. Андрею оставалось только прибить кожаную полоску, служившую рантом, вокруг деревянной подошвы. Таким образом заготовка крепилась к подошве. Ботинок сбит. Оставалось сделать отделку. Ботинок снова брал в свои руки Каримов и срезал выступавшие из-под ранта части заготовки. Вот и все. Колодка вынималась, и новая пара обуви ставилась на полку.

Работа несложная, но однообразная. С утра до вечера одно и то же.

На следующий день в сапожную мастерскую пришел Иван Иванович. Тот самый, с которым Андрей ехал в вагоне. Он принес на ремонт несколько десятков пар деревянных башмаков.

Бурзенко несказанно обрадовался встрече. Ему хотелось встать и приветствовать этого кряжистого, с лохматыми бровями, сурового на вид человека, приветствовать по всем правилам воинского этикета; «Здравия желаю, товарищ подполковник!» Но лагерь есть лагерь. Андрей понимал, что лишнее слово, лишний жест могут вызвать подозрения у надсмотрщика, который подозрительно оглядывает каждого входящего и выходящего из мастерской, хмуро следит за работой узников.

Иван Иванович был все такой же, как и в эшелоне, – неторопливый, рассудительный, с властными нотками в спокойном голосе. Спросив разрешения у обер-мастера, подполковник снял свои башмаки и протянул Андрею.

– Подбей косяки.

– Давайте, – Андрей быстро взял протянутый ботинок.

Иван Иванович сел рядом и, улучив момент, шепнул:

– Где Батыр Каримов?

– Понес готовые ботинки на склад.

– Передай ему, пусть после отбой заглянет ко мне. Он знает куда.

Андрей утвердительно кивнул головой.

– Слушаюсь.

Каримов был намного старше Андрея. Черные волосы Батыра тронуло серебро седины. У него было скуластое круглое лицо, типичное для ферганца, и чуть раскосые, внимательные глаза. Каримов, казалось, никогда не грустил, не тосковал. Правда, в вечерние часы он любил, лежа на нарах, вспоминать о садах Ферганы и проспектах Ташкента, о родном Узбекистане.

Андрей хорошо владел узбекским языком и не раз бывал в Фергане, Каримов называл его «русским земляком» и, вспоминая мирную жизнь, расспрашивал Андрея о его прошлом. Бурзенко отвечал охотно, открыто. Он был уверен, что Каримов имеет связь с подпольной организацией. О ее существовании Андрей уже догадывался. И даже больше, он был уверен, что она существует. Бурзенко ждал от Каримова заданий и был готов, не щадя жизни, выполнить любое поручение.

Жизнь в Большом лагере Бухенвальда оказалась немного легче, чем в карантинном блоке или в штрафной команде. Здесь был более сносный порядок. Надсмотрщики не так люто измывались над заключенными. И в бараках не было такой жуткой тесноты. А в остальном все то же: жизнь на грани голодной смерти и постоянные издевательства.

Сегодня после вечернего отбоя Каримов ушел к Ивану Ивановичу. Андрей лежит на нарах, положив тяжелый кулак под щеку, и вспоминает о Ташкенте, о товарищах по боксерской секции, о Лейли.

Андрей часто вспоминает эту веселую и смелую черноглазую девушку, их первую встречу, ночной парк. Где она сейчас? Что делает? Как сложилась ее судьба?

Андрей мысленно переносится в далекий Ташкент. Сейчас начало сентября. В садах ветви деревьев гнутся под тяжестью яблок. Поспели гранаты, лучшие сорта винограда, инжир. Андрею даже представилось, что вот Лейли пришла из института – она обязательно должна учиться – и вышла на веранду с книгой в руках. А может быть, пошла в парк к берегу реки на то самое место, где они когда-то провели вечер. А проводы? Андрей уезжал в армию. Его провожали друзья, отец, мать. А он все смотрел по сторонам, искал Лейли. Она опоздала. Началась посадка. «Не пришла», – решил Андрей и, быстро поцеловав мать, отца, направился к вагону.

– Андрей!

Он оглянулся.

– Лейли…

Она подбежала и, запыхавшись, неловко сунула ему в руки букет цветов.

Они так и застыли друг против друга. Потом Андрея подтолкнули товарищи:

– Поезд тронулся.

Лейли порывисто обхватила его шею и в первый раз поцеловала.

– Мой джигит, я буду ждать тебя…

Андрей долго махал ей из открытой двери товарного вагона. Он, забыв обо всем, смотрел на удаляющуюся станцию, жадно искал глазами в толпе людей Лейли…

Вот уже почти три года, как они не виделись, но в ушах его по-прежнему явственно звучит ее дрогнувший голос: «Мой джигит, я буду ждать тебя…»

Андрей вздыхает и смотрит вниз. За столом сидят болгарин Дмитро, немец Курт, чех Владек и несколько русских. Бухгалтер из Киева Чесноков вполголоса рассказывает о том, как они в мирное время проводили воскресные дни. Одни заключенные слушают украинца, другие что-то мастерят, третьи молча смотрят на стену. И на ней, на белом квадрате, как на большом экране, каждый – в который раз – мысленно просматривает кинокартину о своей прошлой жизни. Настоящее ужасно, а будущее покрыто мраком неизвестности. Никто не знает, что его ожидает завтра…

Андрей слезает с нар, берет табуретку и подсаживается к заключенным:

– Споем, что ли?

И Бурзенко вполголоса запевает «Письмо к матери», свою любимую песню, которую выучил в плену:

Меня на фронт родная провожала,Я на вокзале расставался с ней,Она сквозь слезы тихо мне шептала:«Будь верным сыном Родины своей».

Песню подхватывают голоса. Поют негромко, чтобы не услыхали охранники.

И я пошел, я побывал в сраженьях,Москву родную грудью защищал.Был дважды ранен, был я в окруженье,Помимо воли к немцу в плен попал.Когда схватили, в бункер посадили,Давали хлеба только раз в три дня.Но только волю, волю не сломили,Еще сильней, Москва, люблю тебя!Еще сильней о Родине мечтаю,Еще сильнее сердце рвется в бой.Как тяжело за каменной стеною!Москва родная, я навеки твой!Я вынес муки, вынес униженья,Смотрел я смерти много раз в лицо,Но никогда не ползал на коленяхИ никогда я не был подлецом.Но если, мать, судьба не пожелает,Чтоб сын твой дожил до счастливых дней,Когда-нибудь из песни ты узнаешь:Твой сын был верен Родине своей!