Родишь мне сына

— Посмотри, вот мой сын!

Она держала перед пистолетом фото мальчугана лет двенадцати. Может, меньше. В эти годы я тоже лишился матери. Но это пошло мне только на пользу — жизнь закаляет. И тут мы подошли к самому главному.

Правило третье, оно же последнее: никакой пощады и сомнений.

— Да мне посрать на твоих детей! Убрала телефон и руки за голову!

— Нет! Ты ведь тоже человек! Ты ведь должен меня понять! Я не верю, что тебе по барабану! Неужели тебе правда все равно?!

Она прижимала смартфон к своим губам и будто целовала малого на прощание. А я просто взводил курок и готовился сделать свое дело. Готовился стрелять в упор.

— Я не человек — я солдат. Я просто выполняю приказы. И мне все равно, есть ли у тебя семья, собака или больная мамка. Я просто аудитор. И если бы мне поручили убить твоих детей, твоего мужа, твоих друзей — будь уверена, моя рука бы не дрогнула. Всадил бы пулю в каждого. Я выполню все, что прикажут, Азиза. Поэтому обычно с жертвами не базарю, — вжимал я дуло глушителя ей прямо в лоб. — Со мной бессмысленно торговаться. Все, что ты можешь выбрать — это получить пулю в висок и сохранить свое лицо нетронутым, или смотреть мне и дальше в глаза, как долбаный герой, но поехать на кладбище в закрытом гробу. — Она стояла на коленях и билась в истерике. Она ощущала дыхание смерти, но не хотела склонять головы. — Вот, — ткнул я себя пальцем в правую щеку, — видишь, как выглядит пуля, попавшая в лицо?! Я знаю, каково это! Смотри на этот шрам! Смотри! У тебя будет такой же, если не наклонишь чертову башку!

Я опустился на одно колено, чтобы показать свое уродливое лицо во всей красе. Чтобы она прочувствовала мою боль, как чувствую это я сам. Все эти годы после воскрешения. После того, как начал жить заново и теперь бесконечно отдаю долги своей темное стороне. А другой и не осталось...

— Ты просто бездушная тварь, — говорила она через слезы. — Твои шрамы — только вершина айсберга, полного дерьма. Внутри ты еще ужаснее, чем снаружи. — Она сказала это и плюнула в лицо. А потом злорадно добавила: — Как жаль, что пуля не убила тебя. Желаю сдохнуть от рук такого же упоротого киллера, как и ты.

Я выпрямился и схватил ее за горло. Прижал к стенке лифта так сильно, что у нее из носа пошла кровь.

— Умолкни, сука!

Но она и не думала молчать. В ней проснулась жажда мести — ей хотелось сделать так, чтобы заказ заполнился надолго.

— Стреляй! — орала она с огнем в глазах. — Сделай это! Выполни свой долбаный заказ! Ты же никого не щадишь! Стреляй!

— Закрой рот! — крикнул я и с силой вжал глушитель прямо между глаз той сучке.

Но в следующее мгновенье что-то произошло. Я почувствовал нечто странное.

— Твою гнилую душу видно даже без шрамов! — смеялась моя жертва через боль и страх. — Надо быть просто слепым, чтобы это не заметить!

Мое тело вдруг пронзила судорога. Словно дернуло током от рук до кончиков пальцев на ногах. Я увидел ее — передо мной стояла Лана. Прямо в этом лифте, на коленях. А я держал ее на мушке, собирался выстрелить.

— Нет... — тряс я подбородком и пытался выбить из головы эту картинку. — Нет! Замолчи!

— Стреляй, скотина! Давай же! Стреляй! Чего ты ждешь?!

Она повторяла мне это снова и снова, а я не мог избавиться от видения.

— Умолкни! Заткнись!

Но Азиза кричала это слово без умолку. Она проговаривала это опять и опять, будто правда хотела умереть.

— ДАВАЙ ЖЕ! СТРЕЛЯЙ! УБЕЙ МЕНЯ, УБЛЮДОК! ПРИСТРЕЛИ!

— Заткнись!

— УБЕЙ! СТРЕЛЯЙ! ТЫ ЖЕ ЭТОГО ХОЧЕШЬ! ТАКОВА ТВОЯ РАБОТА!

— ЗАТКНИСЬ!!!

И я не выдержал. Я это сделал.

Надо быть слепым, чтобы это не заметить. Надо быть слепым, чтобы это не заметить. Надо быть слепым... чтобы... это не... заметить...

Лифт открылся на подземном паркинге. И я буквально вывалился из него. Не вышел, а именно вывалился. Меня будто ударили чем-то тяжелым, огрели по голове. И я просто полз к машине, сжимая виски.

Это было больно. Это было ужасно. Но я ничего не мог поделать.

Ведь она была права. Абсолютно права. Только Лана этого не видит. Не видит, что я... сущее зло.

Я ехал по городу словно в бреду. Шварцу не звонил, как он и сказал. Я не хотел никого видеть, не хотел ни с кем говорить. Мое сердце сдавливали спазмы — я впервые понимал, что сделал неправильно. Это было впервые. Так не должно было быть, просто не должно. Я очень сильно оступился, зашел не туда. И исправить это будет сложно. Если вообще остались шансы.

Подъехав к дому, я увидел, что он пуст. Она ушла.

Меня встречали черные окна без капельки света. Здесь меня никто не ждал. Ни ослепшая девушка, которую я насильно сюда привез. Ни ее уродливая собака, которую я ненавидел всей душей. Абсолютно никто.

Я хотел открыть дверь, но ладонь стыдливо замерла у ручки. Мне не хотелось туда входить. Не хотелось ощущать тот холод, пустоту, к которой так больно привыкнуть.

Меня здесь никто не ждет. Дом пуст. И все из-за меня — потому что изнутри я такой же урод, как и снаружи.

Я выкурил сигарету. Было уже довольно холодно. Где-то далеко лаяли собаки, но не Марла. Этот лай бы я узнал. Выбросив окурок, открыл входную дверь. Еще раз подумал о ней — о том, как было приятно видеть ее сопящей на диване. Когда я возвращался...

И уши уловили музыку. Играло радио.

Я замер на пороге и понял, что дом пахнет свежеприготовленной едой.

Повсюду темно, света нет ни в коридоре, ни в гостиной. Нигде. Но когда я включил освещение кухни, то увидел Лану. Она что-то готовила в переднике. В кромешной темноте.

— Привет, — сказал я беспонтово.

Реально не верилось, что она все еще здесь. Лана осталась со мной. Невероятно.

— Привет, — ответила она. — Как прошел день?

— Ну... — стоял у меня ком в горле. — День был не самый простой. Скажем так. Но в целом нормально.

— А я, — пожала она плечами, — тебе поесть приготовила. Можешь сесть и поесть. Если голоден... Только руки помой перед едой.

Я отправился в ванную. Закрыл дверь изнутри и стал смотреть на свое отражение. Я снова трогал шрам. Представлял себя без увечий. Мне надо было вымыть руки и выйти к ней, выйти к Лане. Все предельно просто — с этим справится и ребенок. Я выдавил немного жидкого мыла и стал методично мылить ладони: перемешивать пенку пальцами, натирать тыльную сторону, до самых запястий... Но тут заметил кровь. Небольшое алое пятнышко на манжете. Оно будто смотрело на меня, смотрело мне прямо в душу.

Я видел Листьеву. Ее ревущие глаза. Я снова слышал ее мольбы, ее крики.

Сняв пиджак и повесив его на крючок для халата, я принялся застирывать пятно. Намыливал мылом и тер. Брал мыла еще — и снова тер, осветляя кровавую точку. Она становилась светлее, меняла оттенок. Даже казалось, что исчезает в густой белой пене. Но когда я смывал пену водой, то снова его видел. Видел это пятно. Оно не смывалось. Не хотело исчезать и словно было насечкой в моей памяти — зарубкой о заказе, который мне не следовало выполнять.