Родная

— Я не знаю, как объяснить тебе то, что я чувствую, — Продолжал его друг. — Я не вижу впереди ничего, и всё чаще начинаю думать, что выбрал неверный путь. У тебя ведь хватило сил пойти против Дарка. А я просто не смог. Я ненавижу войну, я не хочу воевать. Но когда нас позвали на войну, я подчинился. Я мог бы уйти как ты, пусть стать изгоем. Но я не сделал этого, потому что испугался Дарка и того, что последует за этим моим поступком. Я трус! И что мне теперь с этим делать? Моя жизнь прожита ненужно, бесполезно. И в ней нет ничего — ни надежды, ни любви, ни радости… Ничего.

Марек замолчал. Ишмак видел, что ему больно и тяжело жаловаться даже другу. Марек считал жалобы тоже признаком своей несчастной трусости. Одинокий, гордый и несчастный.

— Ишмак, передай это моим родителям, когда меня не станет. — И Марек сорвал и протянул ему свою воинскую бирку — железную пластину с номером. А сзади были выцарапаны ножом цветы сирени и его имя. Ишмак даже помнил, как Марек сидел в лагере у сердов, и от нечего делать вырезал своё имя. Как это было давно! Он свою бирку сорвал и выкинул ещё тогда, после встречи с Арсением. А Марек значит носил. Вот как!

— Я передам, конечно, но, послушай, ты сейчас не в большей опасности, чем раньше. Кончится война, ты обязательно вернёшься к своим родителям. У тебя, можно сказать, вся жизнь ещё впереди. — Ишмак попытался улыбнуться, но сам чувствовал, что говорит фальшиво. Его утешения были бессмысленны. И он почти не удивился, услышав ответ Марека:

— Я умру, скоро. Я это чувствую. — И в его глазах было это странное дыхание, или, точнее, предчувствие смерти.

Ишмак не стал спорить. Они оба понимали, что это было бы ложью.

VI

Через несколько дней, днём, Ишмак почувствовал беспричинную тревогу. Марек с утра как всегда ушёл на разведку. Возвращался он обычно вечером и причин для беспокойства ещё вроде бы не было. Тем не менее скоро Ишмак начал нервничать так сильно, что не смог усидеть на месте и стал мерить шагами их маленькую землянку. Он пытался успокоить себя, ведь причин для беспокойства не было, но ничего не помогало. И в конце-концов он вышел из землянки. Тревога гнала его на поиски Марека, и он, не скрываясь, и совсем не думая об опасности бегом направился в ту сторону, куда утром ушёл Марек.

Через несколько минут, он услышал шум сражения, крики, лязг мечей, и кинулся туда. Бой шёл на прогалине, за деревьями. Но пока Ишмак добежал до неё, всё было кончено, крики стихли. Он осторожно выглянул из-за деревьев и увидел тела людей. Там лежали вперемешку серды и бары. А у самой кромки леса одиноко стоял Марек с мечом в руке. В его глазах была усталость и боль. Он сжимал меч так слабо, что Ишмак даже удивился, как тот не выпал у него из рук. Он посмотрел в другую сторону и, увидел там, в конце прогалины, у большой разлапистой ели, двух сердов. Один из них натягивал лук, а второй… второй был Женя. От удивления и желания получше рассмотреть его, Ишмак подался вперёд, неудачно зацепился за ветку и упал на прогалину, прямо на тело какого-то бара. Он тут же вскочил на ноги, поднял глаза и увидел, как задрожала стрела на тетиве того, первого серда. Ещё секунда, и всё будет кончено. Ишмак стоял, как зачарованный, не в силах сдвинуться с места. Он слышал резкий окрик Жени «Не надо!», видел полёт стрелы. Время словно остановилось для него. Вот сейчас, сейчас в его тело войдёт стрела, взрезая своим железным наконечником его плоть. Он уже почти чувствовал боль, когда кто-то толкнул его. Не удержавшись, он упал назад. И, падая, краем глаза заметил до боли знакомый силуэт, оседавший на траву. Ишмак вскочил на ноги и бросился к другу, принявшему удар на себя.

Марек лежал, раскинув руки. В его открытых глазах отражалось небо. Он хрипло и тяжело дышал, в груди торчала стрела. Он был ещё жив, доживал свои последние мгновения. Это Ишмак понял сразу, как только взглянул на его бледно обескровленное лицо — лицо мертвеца.

— Марек, зачем? — Беспомощно прошептал он. Ишмак не мог вынести этой пытки — смотреть на умирающего друга, не в силах помочь. Наверное, легче было бы лежать вот так самому, раскинув руки и глядя в огромное бесконечное небо. А потом он услышал ответ Марека:

— У тебя ещё всё впереди — и любовь, и надежда. А я уже своё отжил. Ничего уже не вернуть, ничего не исправить. Жизнь прожита зря. — И Марек замолчал.

Ишмак сидел, смотрел в его открытые глаза и ждал, что Марек вот-вот скажет что-нибудь ещё. Но тот молчал. И Ишмак, наконец, понял, что он умер. Умер, с уверенностью, что жизнь прожита зря и ничего нельзя исправить. И он, его друг, не смог эту уверенность поколебать. А сейчас уже поздно, слишком поздно.

И он почувствовал вдруг страшное всеобъемлющее одиночество. Казалось, что во всём большом мире остался он один. И не было более ни одного места, где его бы ждали и ни одного человека, которому он был бы нужен. Боль была настолько нестерпимой, что ему казалось — он сойдёт с ума. Он плакал и не отдавал себе в этом отчёта. Ишмак так бы и сидел на коленях у тела Марека, если бы не услышал голоса, звавшего его по имени, и не почувствовал бы руки на своём плече.

— Ишмак! — Он обернулся. Над ним стоял Женя. — Надо выкопать могилу.

— Да. — Только и смог ответить он. Голос его дрожал, руки и ноги отказывались слушаться, а в голове гудело.

Пока они копали могилу, в голове крутились обрывки разговора с Мареком. Тогда, после встречи у реки, он рассказал другу о Наташе и своих чувствах. И он бы не вспомнил об этом разговоре, если бы не последние слова Марека. Получается, что его друг подарил ему возможность любить, купил своей жизнью. А он опять ничего не мог сделать, ничем не мог помочь.

На свежий холм, над могилой Марека, он положил незабудки, в изобилии росшие здесь, на прогалине.

— Прощай, Марек! — Ишмак сжал в руке его воинскую бирку. Заходящее солнце слепило глаза, освещая маленький холмик и букет незабудок на нём. Ишмак встал с колен, медленно отвернулся от могилы, и побрёл прочь.

Часть 3 Война (10.06)

ЧАСТЬ 3. Война

I

Ишмак не знал, куда ему теперь идти. Дома его ждала смерть от рук Дарка, а в Сердию вернуться он не мог, да и не хотел — зачем подставлять Ирину Григорьевну. Оставалось одно — прятаться. Но прятаться вечно он не мог. Тогда он остановился, в надежде решить, что дальше делать, но мысли не слушались его, разбегаясь. Ему было настолько всё равно, он так устал бороться и прятаться, что хотелось сейчас лечь на эту землю и умереть. Неужто в его жизни было мало боли? Зачем ему ещё одна? Он молил о помощи и не слышал ответа. Он настолько был увлечён своими мыслями и своей болью, что чей-то голос, зовущий его, прозвучал словно издалека, и Ишмак не сразу понял, что он говорит.

— Ишмак, пошли с нами! — Голос принадлежал Жене. Ну что-ж! Это был выход. Не надо думать, не надо решать. Что будет потом, его волновало мало, ему просто как-то надо было пережить «сейчас». И он согласился, и побрёл за Женей и его другом.

До ночи они прошли немало лиг по лесу. Когда разбили привал и стали готовиться ко сну, Ишмак не сел, а свалился на землю. Ему было плохо, голова кружилась, в глазах темнело, всё тело горело, а окружающий мир словно был подёрнут дымкой. Наверное, сказалась и переправа через реку и невиданное напряжение этого дня. Вечером он лёг, а встать утром уже не смог.

Может быть, он бредил, Ишмак не помнил. Очнулся он, судя по всему, в каком-то помещении. Темнота вокруг была такая, что хоть глаз выколи. А может быть он просто ослеп? Он пошевелился, напрягая изо всех сил глаза, чтобы разглядеть хоть что-то. Тут же послышался какой-то шорох и, вдруг, загорелся свет. На столе, в подсвечнике, стояла свеча, роняя зыбкий неверный свет. Возле неё, наполовину скрытый темнотой, сидел Женя.

— Очнулся, наконец-то. — Улыбнувшись, сказал он. И все ночные мороки рассеялись без следа. Ишмак снова почувствовал себя цельным и здоровым, только словно очнувшимся от длинного сна.