«Родного неба милый свет...»

— Мике-е-ентий!

— Чего? — недовольно откликнулся наконец человек из-за куста, в двух тагах от Жуковского.

— Теленка поил?

— Поил.

Жуковский долго сидел над рекой, до тех пор, пока не ударил большой колокол в Спасопреображенском монастыре, а за ним не зазвенели большие и малые. Однако звон этот — слышный с белёвской кручи на десятки верст — не нарушил величественной тишины заокских просторов: там земля кажется воистину плоской — всё луга, луга, пашни, дороги, островки рощ, снова пашни и рощи, и совсем далеко — лес… И видны в этом чистом пространстве сразу несколько монастырей и деревень.

«Навсегда… навсегда… — повторял Жуковский про себя, и ему хотелось заплакать от грустного чувства, охватившего его. — Без этого я — ничто! С этим — человек…» — думал он, оглядывая поля на обратном пути.

^{БЕЛЕВ. ВИД ИЗ-ЗА ОКИ.}

^{Рис. В. А. Жуковского.}

Вдруг застучали колеса, затопотали и задышали кони, забрякала сбруя, и над самым его ухом раздался голос Андрея Григорьевича:

— Ба! Василий!

И другой голос — Петра Николаевича:

— Садись!

Жуковский прыгнул в коляску и попал в объятия своего крестного отца:

— Надолго ли к нам? На лето?

— Навсегда!

— Навсегда? — изумился Андрей Григорьевич. — А службишка?

— Бросил.

Андрей Григорьевич слегка хлестнул по лошадиным крупам, покачал головой. Коляска гремела; восемь лошадиных ног, подпрыгивающая сбруя и гривы — все это плясало перед глазами Жуковского, быстро приближалась дубовая роща Васьковой горы, разворачивался за ней парк Мишенского, вырастала церковь…

— Ничего! Проживем! — крикнул Андрей Григорьевич, осаживая лошадей у ворот усадьбы.

Петр Николаевич неопределенно молчал.

^{П. Н. ЮШКОВ.}

^Масло.

…Вечером Андрей Григорьевич рассказал Жуковскому о грандиозном пожаре, который был в Белёве прошлым летом: половина улиц обратилась в пепел; в Спасопреображенском монастыре выгорели кровли и стропила храмов, на большой колокольне семь колоколов растопилось — вышел сплав меди в 296 пудов! Два дня бушевало пламя. Ока шипела от головешек и горячего пепла. Ну прямо ливонская осада! — говорил Андрей Григорьевич. — А теперь — изволишь видеть: краше прежнего отстроились. Да не как-нибудь, а по высочайше утвержденному генеральному плану, с фасадами чуть ли не столичными… К зиме пожара уж и следов не осталось. Каков магистрат новый! А купчишки-лабазники теперь в таких домах живут — истинно замки! И колокола заново отлили…

^БЕЛЕВ.

^{Рис. В. А. Жуковского.}

^БЕЛЕВ.

^{Рис. В. А. Жуковского.}

Жуковский слушал, а в душе его какой-то печально-радостный голос повторял: «Навсегда… навсегда…»

Долго разбирал вечером книги. Разложил рукописи, развесил гравированные портреты Грея, Юнга, Флориана и Карамзина. Распахнул окно: луна вышла из-за темного гребня листвы, пепельные облачка невесомым флером перетягивались через нее. Так прошел его первый день в родном Мишенском.

3

Жуковский не спеша переводил «Дон Кишота», занимался самообразованием. Сшив тетрадь из больших синих листов, он надписал на обложке: «Историческая часть изящных искусств. I. Археология, литература и изящные художества у греков и римлян». Принялся делать выписки из книг. Завел тетради для выписок по философии и для занятий немецким языком, который знал пока еще недостаточно глубоко. В черновике — альбоме с застежками — делал планы будущих стихотворений, намечал что перевести.

Вскоре из Москвы прислана была ему изданная Поповым книжка: «Четыре времени года. Музыка сочинения г. Гайдена». Здесь было напечатано переведенное Жуковским либретто немецкого писателя Ван-Свитена для оратории Гайдна, сделанное по мотивам поэмы Томсона «Времена года». [52] И Томсон и Гайдн горячо любимы были в молодом тургеневском кружке. Андрей Тургенев писал друзьям из Вены, что ему посчастливилось видеть Гайдна, который дирижировал в концерте своими произведениями: «Я с величайшим наслаждением слушал, чувствовал и понимал всё, что выражала музыка».

52

Томсон Джеймс (1700–1748) — английский поэт, автор описательной — пейзажной — поэмы «Времена года», новаторской для своего времени и вызвавшей множество подражаний в других странах.

Андрей прислал Жуковскому и Мерзлякову портреты Шиллера и Шекспира. Александр Иванович Тургенев, уехавший учиться в Геттингенский университет, послал брату Андрею «для раздачи друзьям» Шиллерову «Орлеанскую деву». Жуковскому Александр писал: «Всегда, идучи с профессорской лекции, пожалею, что нет со мной любезнейшего Василья Андреевича. Какое бы удовольствие было для тебя слушать у Бутервека эстетику или историю у Шлёцера! Нельзя ли тебе приехать сюда? Право, славно бы зажили!» Мерзляков звал Жуковского в Москву, жалуясь, что они с Воейковым остались одни.

Андрей Тургенев слал друзьям свои стихи, которые восхищали их совершенством формы, мрачной силой мысли.

Свободы ты постиг блаженство,Но цепи на тебе гремят;Любви постигнул совершенстваИ пьешь с любовью вместе яд.И ты терзаешься тоскою.Когда другого в гроб кладешь!Лей слезы над самим собою,Рыдай, рыдай, что ты живешь!

^{ДЖЕЙМС ТОМСОН.}

^{Гравюра Д. Басайра.}

«Это будет великий поэт, — думал Жуковский, читая стихи Андрея, — ему открылось что-то такое, что еще никому не ведомо».

В июле 1802 года в тринадцатой книжке «Вестника Европы» Жуковский нашел «Элегию» Андрея Тургенева с примечанием Карамзина: «Это сочинение молодого человека с удовольствием помещаю в „Вестнике“. Он имеет вкус и знает, что такое пиитический слог». Жуковский был так очарован стихотворением своего друга, что вытвердил его наизусть.

Уже первые строки поражали:

Угрюмой Осени мертвящая рукаУныние и мрак повсюду разливает…

Обе строки начинаются с «у» — воют, как осенний ветер. И «мертвящая рука» Осени хотя и напоминала «зари багряную руку» Ломоносова, но более впечатляла. В стихотворении чувствовался дух Юнга и Грея, особенно — стихотворения Грея «Элегия, написанная на сельском кладбище», которое не совсем удачно перевел Жуковский. Вот, вот оно, Греево настроение у Тургенева:

Поблекшие леса в безмолвии стоят.Туманы стелются над долом, над холмами.

^{БЕЛЕВ. КРАСНАЯ ЧАСОВНЯ}