«Родного неба милый свет...»

О, счастье дней моих!Куда, куда стремишься?Златая, быстрая фантазия, постой!Неумолимая! ужель не возвратишься?

Мысль Шиллера слилась с душой Жуковского, с его жизнью.

^{АЛЕКСАНДР ПОП.}

^{Гравюра.}

О вы, творения фантазии моей!Вас нет, вас нет! Существенностью злою,Что некогда цвело столь пышно предо мною,Что я божественным, бессмертным почитал. —Навек разрушено!.. Стремление к блаженству,О вера, сладкая земному совершенству,О жизнь, которою весь мир я наполнял.Где вы? Погибло всё! погиб творящий гений!Погибли призраки волшебных заблуждений!..

Маша, конечно, не предполагала, что она внесла такой страшный разлад в душу Жуковского… Когда — уже в июне — их коляска остановилась на Крутиковой улице в Белёве, Маша и Саша, не заходя домой, побежали к Жуковскому. Максим махнул рукой в сторону обрыва над Окой. Девочки поняли, засмеялись и по узкой тропинке стали спускаться вниз на поросшую мягкой травой площадку между вишенными деревцами, — Жуковский там одиноко лежал и читал книгу. Словно не веря в свое счастье, он грустно посмотрел на Машу. Потом спохватился, вскочил, стал что-то говорить; наверху уже показалась Екатерина Афанасьевна, одетая в неизменное черное платье, — она всю жизнь носила траур по мужу.

^{БЕЛЕВ. ДОМ Е. А. ПРОТАСОВОЙ.}

Уроки возобновились. Жуковскому надо было скрывать свою любовь, а это было трудно, очень трудно: сколько раз ему приходилось делать строгий вид, когда Маша с нескрываемым обожанием смотрела на него. Екатерина Афанасьевна всегда была рядом.

Вместе с любовью к Маше росло в Жуковском незнакомое ему в детстве — и даже в пансионские годы — чувство одиночества; он стал понимать, что его любили в семье Буниных-Протасовых-Юшковых как-то не так, не по-родственному, хотя он никого из них не мог упрекнуть в невнимании к себе. «Не имея своего семейства, в котором бы я что-нибудь значил, — писал Жуковский в дневнике, — я видел вокруг себя людей мне коротко знакомых, потому что я был перед ними выращен, но не видал родных, мне принадлежащих по праву; я привыкал отделять себя ото всех, потому что никто не принимал во мне особливого участия, и потому что всякое участие ко мне казалось мне милостью. Я не был оставлен, брошен, имел угол, но не был любим никем… Я так не привык к тому, чтобы меня любили, что всякий знак любви кого-нибудь ко мне кажется мне странным».

Маша рассказывала Жуковскому о том, что делала в Троицком: читала с дядей по-английски сказки мисс Эджеворт, [71] «Историю Греции» Голдсмита, на французском языке — «Римскую историю» Роллена и нравоучительный роман Жанлис «Адель и Теодор»; «разные анекдоты» на итальянском языке; многотомное «Путешествие молодого Анахарсиса по Греции» Бартелеми [72] в русском переводе. Жуковский видел, что и Маша растет в одиночестве, потому что мать ее излишне суха и строга, а у Сашеньки совсем другой характер — непоседливый, бойкий. Он чувствовал, что Маша робко тянется к нему, что ей только с ним хорошо и свободно. Она живо воспринимала все, чему он ее учил, он был для нее единственным авторитетом во всем, и весь ее внутренний облик сложился под влиянием Жуковского.

71

Эджеворт Мария (1767–1849) — английская писательница, автор нравоучительных романов и рассказов, а также книг для детей.

72

Бартелеми Ж.-Ж. (1716–1795) — французский писатель. В этом романе описана жизнь Древней Греции. Анахарсис — скифский царь, философ.

На закате Жуковский спускался к Оке, там, выбегая из глубокого оврага, отделяющего древнюю крепость от Спасопреображенского монастыря, шумела речка Белёвка. Он размышлял, а речка-ручей сопровождала его думы успокоительным журчанием. Стало складываться:

Ручей, виющийся по светлому песку,Как тихая твоя гармония приятна!С каким сверканием катишься ты в реку!Приди, о Муза благодатна…

Так начал он писать элегию «Вечер», одно из самых прекрасных произведений своей юности. Природа родного Мишенского, окрестности Белёва, воспоминания о друзьях, о шумных собраниях в доме Воейкова в Москве, о смерти Андрея Тургенева, думы о будущем — все вошло в это стихотворение, которое он писал и правил почти три месяца.

Как нежно зыблется у берега тростник!Как усыпительно листочков колыханье!Вдали коростеля я слышу дикий крикИ томной иволги стенанье.

Эту строфу он потом переделал по-иному.

… «Фантазия» вернулась, проснулся «творящий гений» — в окрепшем, еще более поэтическом облике, стал подсказывать Жуковскому строки, где музыка и слово слились воедино:

Сижу, задумавшись; в душе моей мечты;К протекшим временам лечу воспоминаньем…О дней моих весна, как быстро скрылась ты,С твоим блаженством и страданьем! Где вы, мои друзья, вы, спутники мои?Ужели никогда не зреть соединенья?Ужель иссякнули всех радостей струи?О вы, погибши наслажденья!О братья, о друзья! где наш священный круг?Где песни пламенны и музам и свободе?Где Вакховы пиры при шуме зимних вьюг?Где клятвы, данные природе,Хранить с огнем души нетленность братских уз?

Этим стихотворением был прочно закреплен успех «Сельского кладбища», — сам того не ведая, Жуковский открыл новую эпоху в русской поэзии: эпоху исповедальной лирики. Тот номер «Вестника Европы», где был напечатан «Вечер», переходил из рук в руки: стихи удивляли тонкостью, искренностью и свободой чувства. [73]

73

Шестая, седьмая и восьмая строфы элегии «Вечер» использованы П. И. Чай ковским для дуэта Лизы и Полины в опере «Пиковая дама» («Уж вечер, облаков померкнули края; последний луч зари на башнях умирает; последняя в реке блестящая струя с потухшим небом угасает» и т. д.). В одном из самых значительных произведений позднего Г. Р. Державина — «Евгению. Жизнь Званская» (18071 поэтом повторен своеобразный рисунок строфы элегии Жуковского.

2

После Аустерлицкой победы Наполеон Бонапарт стал властителем Европы: в марте 1806 года он сделал своего брата Жозефа королем Неаполя, в июне — брата Людовика королем Голландии. «Не должно отчаиваться о спасении Европы», — писал «Вестник Европы». В этом журнале говорилось о Наполеоне: «Сделавшись императором, королем, законодателем, похитителем чужих областей, он раздает короны… Похититель, бич народов, действует по системе разрушительной»; «Уже около пятидесяти независимых областей лишены бытия политического». Россия готовилась к войне, к реваншу за Аустерлиц, за потерянное влияние в Европе.

Ударим мощною рукой,Как дети грозного Борея,И миру возвратим покой.Низвергнув общего злодея! —

писал Карамзин, захваченный общим патриотическим подъемом. По его примеру все, кто только мог подобрать две рифмы, бросились сочинять патриотические оды. Большинство их было так плохо, что Жуковский, тоже увлеченный духом патриотизма, написал эпиграмму: «На прославителя русских героев, в сочинениях которого нет ни начала, ни конца, ни связи»:

Мирон схватил перо, надулся, пишет, пишетИ под собой земли не слышит!«Пожарский! Филарет! отечества отец!»Поставил точку — и конец!

В сентябре составилась четвертая коалиция против Наполеона: Англия, Россия, Пруссия и Швеция. 30 августа Александр Первый издал манифест о войне против Франции, По всей России стало формироваться народное ополчение, по тогдашнему — милиция. Считалось, что Наполеон хочет вторгнуться в Россию. В октябре на помощь Пруссии был отправлен корпус Беннигсена.

…Жуковский приехал в Москву. Он поселился в Петроверигском переулке у Тургеневых и стал подумывать о вступлении в ополчение. А между тем начал писать большую оду «Песнь барда над гробом славян победителей» (первоначальное ее название — «Песнь барда над гробом падших славян»), в которой хотел выразить общее стремление отомстить Бонапарту за Аустерлиц, обезопасить Россию от завоевателя и принести свободу Европе. Тему эту нечаянно подсказал Жуковскому Дмитриев: «Скоро ли увидим что-нибудь ваше, — спросил он как-то, — что-нибудь вроде идиллии о возвращающемся в свое отечество воине или, например, о барде на поле битвы после ночного сражения? Пусть бы это была и ода! В конце концов надо же показать Шатровым и Хвостовым, каковы бываю! хорошие современные оды!»