Родной очаг

— Мама! — со слезой в голосе запричитал Марко, обнимая ее за опавшие плечи. — Да разве мы не вернем — и тебе, и Васильевичу? Надя, правда? Поцелуй маму!

Надя не спешила благодарить мать, и, хотя Мотря норовила поцеловать невестку в накрашенные губы, та нехотя ткнулась ей в кровяных прожилках щеку. Ребенок захныкал, Мотря вытерла набежавшую слезу, а шофер Горик смотрел на всех с величавой скукой. И словно жаль ему было одаривать ею всех. Когда Мотря отвернулась от стола, убирая тарелку с холодцом, он протянул руку, и узелок, полученный сыном от матери, мгновенно исчез в кармане шоферской кожаной куртки.

Надя сначала поцеловала Марка и подергала обвисший пшеничный ус:

— Ах ты, счастье мое!

— О, поглядите на нее! — нервным коротким смехом засмеялся шофер Горик. — Свекруху нужно целовать, пока она в наличии, а Марко Юрьевич никуда не денется.

— Что меня целовать, а-а! — вздохнула Мотря. — Или я для себя жила когда-нибудь? И вы не для себя живете, так заведено. А деньги как пришли, так и ушли.

— Но ведь не каждый вот так своим деньгам ножки приставит, как вы приставили, чтоб деньги сами побежали из хаты! — похваливал шофер.

Испепелив барвинком глаз, Надя все-таки чмокнула свекровь — опять в щеку.

— Доченька моя, — только и молвила Мотря: горло ей перехватило удушье. Отвернулась к окну, предательски моргая. — Долго ждала — и дождалась. И тебя, и ребеночка… Я уж думала, что Марко совсем с пути сбился, такой разбойник удался…

— То в молодости, мама! — подморгнул Марко — как-то задиристо — всем.

— В молодости, конечно… А сколько таких в селе и по миру, у которых молодость до старости не проходит?:. Всякое тут про тебя говорили, ведь годами никаким ветром не доносило до села. Нет, есть все-таки бог, неправду люди говорят, что нет его. Смилостивился господь, направил на путь истинный, спасибо ему.

Мотря Варняга смотрела так, будто не верила, что видит своего сына Марка настоящего, а не придуманного, с горькой печалью смотрела на невестку с ребенком на руках, на угрюмого шофера в черной кожаной одежде.

— Мама, — скрипнул мороз в голосе сына, — не разжалобьте меня, слышите, а то за себя не ручаюсь!..

И странная затравленность мелькнула в глазах.

— Нет, сынок, все-таки за мои муки отплачено!

— Мама! — совсем растрогался Марко, досадливо ударив кулаком о кулак. — А то не ручаюсь, мама!.. Я тонкий на слезу, как и вы…

Тут невестка и шофер Горик принялись успокаивать мать и сына, готовых вот-вот разрыдаться.

— Мама! — укоризненно говорит Надя, что будто пригасла золотым дымом распущенных волос и привяла синим барвинком глаз. — Разве таким гостям радуются слезами?

— Марко Юрьевич! — воскликнул шофер, который теперь походил на властного начальника больше, чем сам Марко Юрьевич на начальника. — Вы же никогда не плачете, — что ж сказали бы подчиненные, если б увидели вас в слезах? Ну, ребеночек плачет — ослаб в дороге, а вы?

Хорошо, что тут явился запыхавшийся Васильевич, загоревшийся болезненным румянцем на кожице впалых щек.

— Мотря, Марко, Надя! — еще с порога. — А что тут в моей дурной голове сварилось, пока бегал туда-сюда!

— А что сварилось? — неожиданно за всех отозвался шофер Горик, который стал почему-то злой, закаменев желваками на скулах.

— А что? — встревожилась и невестка, пытаясь унять ребенка.

— Коли молодой берет молодую — свадьбу справляют, так? Ну как же мы проводим их из села, не погуляв по-настоящему? На музыку кто сам придет, а соседей позовем. Хоть какая-никакая свадьба, а отгуляем. Ведь сколько у тебя тех сыновей? Один. Вот повеялся — и когда еще прибьется опять.

— Отгуляли бы, — сказала Мотря, — да младенец приболел, к доктору торопятся.

— Славно вы, папаша, сварили в своей голове, — похвалил шофер. — А только ребенку не станет легче от свадебной музыки и пьяных песен, правда, Марко Юрьевич?

— Васильевич!.. Вы — как отец родной!.. — тер кулаком разгоревшиеся глаза Марко. — Не я буду, коли не справлю свадьбу в селе, коли вас не позову на свадьбу!

Но тут ребенок зашелся ревом, шофер Горик сказал:

— Пора, Марко Юрьевич!.. Больница — раз. А дела не ждут — два.

Что-то Васильевич у посудника передал Мотре, что-то Мотря взяла у Васильевича. Потом все увидели затасканный, желтой кожи кошелек. Зыркнула Мотря в кошелек, там лежала толстая пачка денег, перевязанная тесемочкой. Заколебалась — отдать сыну или невестке, но все-таки отдала сыну, — невестка держала больного ребенка на руках.

— Тысяча, тысяча там! — вырвался Васильевич.

— Тут одна от Васильевича, а три от меня. Хорошо бы больше, но нет. Еще будем собирать, так соберем, лишь бы вы, дети, горя не знали…

— Мама!.. Васильевич! — вскричал Марко. — Вернем все до копейки!

— Ну, по коням? — не столько спросил, сколько приказал шофер Горик. — Здоровьем ребенка рисковать не следует.

— А я ж вас и в дорогу не собрала, как вы поедете с пустыми руками? — заволновалась Мотря. — Это ж вам не в руках нести, а в машине везти. Петуха или курицу зарезать не успею, да и в кладовке не одни только мыши.

Пока Мотря с Васильевичем, запыхавшись, из кладовки в багажник «Волги» носили сахар (ведь если женщина работает на сахарном заводе, то и сахар водится в хозяйстве), засоленное и закрытое капроновыми крышками в трехлитровых стеклянных банках свиное сало и залитое смальцем жареное мясо, тоже в банках, но уже в литровых, кошелек с деньгами старого Васильевича незаметно очутился в кармане кожаной куртки шофера Горика, включившего магнитофон на всю железку. Над селом гремел хрипловатый голос:

— Удивительное рядом, но оно запрещено!..

Вскоре все торопливо прощались, Мотря Варняга хмурила в печали редкие брови, на руках невестки заходился плачем больной ребенок, насупившийся Васильевич походил на одеревеневшего полевого кобчика, а Марко, целуя мать, весь дрожал, будто из его груди должна была вот-вот вырваться раскаленная лава. Несколько старых женщин, остановившись невдалеке, через дорогу, смотрели на Мотрино подворье. Шофер Горик выключил, магнитофон — и внезапно обвалилась тишина, в которой материно всхлипывание было похоже на всплески ветра по лопухам.

— По коням! — весело сказал Горик, включая мотор.

Хотя ребенок и плакал, невестка подарила на прощанье свекрухе улыбку, и на эту улыбку Мотря Варняга и нахохлившийся Васильевич как-то жалостливо распечатали губы. Оба и руки подняли, прощаясь, и женская рука плавала в воздухе крылом чайки, а мужская замерла у виска, словно старый Васильевич честь отдавал по-солдатски.

— Счастья вам, дети, — прошептала мать.

А у старого Васильевича еще резче запаутинились морщины под глазами, что в сухих сетях паутин походили на пойманных и помертвевших мотыльков…