Родной очаг

С пучком чернобривцев доплелась до райцентровского скверика, засаженного кленами. Тут, между запыленными ветвями, серело каменное надгробие на братской могиле, а на нем выбитый год — 1942, а также написаны имена и фамилии, Когда-то Мотря могла прочитать каждую букву, но сейчас ее взор будто тля побила, глаза слезились, и она лишь по памяти шептала имена:

— Василь Влажко… Андрей Сирык… Василь Павлюк… Гнат Шуляк… Иван Васюра…

Наклонившись, положила чернобривцы на поросший травой холмик, который накрыл двадцать погибших партизанских жизней.

— Иван, лебеденок мой, горюшко мое…

Ее муж Иван почил в этом скверике уже какое десятилетие. Тут их окружили зимним рассветом, когда примчались из леса на санях, чтобы внезапно напасть на немецкую тюрьму. Тут их уже ждали, и бой закипел жаркий, словно мимолетная гроза.

— Спи, Иван, скоро и я переберусь к тебе…

Несколько дней трупы убитых в неестественных позах лежали под деревьями, их не велено было хоронить. Зато разрешено было свободно рассматривать, на устрашение другим, потому из ближних и дальних сел добирался люд — нет ли среди убитых отца, мужа или брата, которых где-то завеяла военная буря…

— А наш сосед встретил тогда меня возле ворот. Одежда на нем полицайская, горилкой и конскими кизяками смердит. Спрашивает, давно ли встречалась с тобою. Где ж встретиться, говорю, коли нет и нет тебя дома. Ну, раз не приходит в хату, говорит, а не терпится увидеть, айда в район, там увидишь. Почему же это ты, Иван, в районе, говорю, когда тебя и близко от района нет. Не было в районе, говорит, а теперь уже из района и не выберется никогда, айда, увидишь. Только теперь, Иван, отблагодарила соседа, что нас тогда свел тут с тобою, мертвым. Сколько жила, столько и призывала божью кару на его голову — и все-таки накликала. Мало он леса на высылке порубил за тебя на земле, пусть еще порубит под землей…

Мотря иссохшими устами говорила, точно ветерок шелестел меж колосками, и, кажется, не торопилась на автобус до Терновки. Словно не там было ее жилище, а здесь, где братская могила между запыленными кленами, и это жилище не отпускало силой невидимых рук, держало их силой.

НА ЯРМАРКЕ

В шерсти туч, нечесаных и немытых, солнце золотым гребнем засияет и погаснет, словно глазурью покроется, засияет, растеряв огнистые очесы по холмам и долинам, и снова будто расплавится, остынет. Первые людские волны ярмарки уже затопили вытоптанное стойбище. В ранней дымчатой зелени деревьев и кустов сереют хаты и чернеют огороды, свободно разбросанные между буграми, так же свободно разбросанными: будто разбрелась в давние времена огромная отара овец.

Там и здесь вдоль хат на солнышке вспыхнули бело-зоряным цветом несколько абрикосов-подростков. Наверное, Ярина оделась теплее всех на ярмарке: и в платок закуталась, и в стеганую безрукавку, и юбка до щиколоток, чтоб ветер не поддувал, и ноговицы с галошами, хотя дождь и не предвиделся, да мало ли какая погода соберется за целый день на твою голову, когда ты из дальней своей Куманевки выбралась в район!

— Баба Ярина, ау!

Внук Валерка — в замасленной замшевой куртке внакидку, на крепком стволе шеи серебрилась цепочка с медальоном, рыжие усы торчали двумя сухими ненамыленными помазками — стоял у привозной цистерны с пивом, держа надпитую кружку в руке.

— Баба Ярина, а вы почему же на ярмарку с пустыми руками? — допытывался. — Значит, не продавать, а покупать? А что покупать, если не секрет? Куры у вас есть, гуси есть… Уж не индюков ли диковинных захотелось — таких, как не у людей?

Угольные, в крапивную точечку выпученные глаза плясали на костлявом лице Валерки, как живые вьюны на сковородке, а в зрачках шевелился испуг.

— Да я не торговать, сынок…

— На ярмарку — и не торговать? Значит, погулять: людей посмотреть и себя показать?

Шутил.

— Такое у меня случилось, сынок… Если б не случилось, то я бы не сюда… — Покачивая сокрушенно головой, закутанной в платок, сказала просто: — Ночью у меня телку украли.

— Телку?! — раскрыл рот от удивления Валерка. — Откуда — из хлева? А может, не украли, сама сбежала в овраг, а из него не выберется? Баба Ярина, откуда теперь в нашей Куманевке воры возьмутся, чтоб по хлевам шастать?

Баба Ярина тихо зашелестела колосочками слов. Позавчера вечером накормила телочку тертыми бурачками, напоила теплым пойлом, закрыла дверь на задвижку, а на рассвете пошла в хлев: дверь на задвижке, вот только возле яслей и духом телочки не пахнет, как языком слизало. Баба Ярина перекрестилась — и к соседям, а у соседей свое горе: поросенок рохкает, как больной пенсионер, нос воротит от корма. Другие соседи на свадьбу к родичам уехали, третьи — учителя, какой с них спрос! Может, волк телочку унес, но какой это смекалистый волк, в наше-то время, что даже через запертую дверь вынес! А в овраге за хатой хоть бы тебе косточка — свежая или пожелтевшая. У людей спрашивала, да разве люди стерегли телочку, чтобы отвечать? Каждый свое стережет — и не устережет вот… целый день вчера ждала: если отбилась от двора, то, может, прибьется, да напрасно. Хлев — пустой, и душа — пустая.

— Так чего же это вы, баба, в такую рань на ярмарке? — не мог понять внук Валерка. — Где наша Куманевка, а вы уже тут! Хотите вместо краденого хвоста подыскать что-нибудь пустое, чтоб ни хлев, ни душа пустыми не стояли?

— Да где ж я столько денег наберу на хвосты?

— Пенсию государство платит!

— За пенсию спасибо, конечно… Похожу и посмотрю, может, и увижу свою телочку.

— Где Куманевка, а где район! — хохотал Валерка. — Не иначе, как на такси ваша телка сюда приехала, еще и деньги дала за дорогу.

— Может, и на такси, — согласилась старуха. — Кто-то украл, а в воскресный день и вывез продавать до восхода солнца, чтоб быстрей с рук сбыть.

Валерка понял наконец свою бабушку:

— Хотите и вора поймать, и телку вернуть? — лицо его дрогнуло от смеха, словно куст перекати-поля от ветра. — Кто ж вам поможет, как не я? Чтоб вор не вырвался и не убежал от наказания?

И баба Ярина с внуком Валеркой пошла от ворот по ярмарке, где стояли с семенной картошкой в мешках и ведрах, где в мешочках переливались семена гречихи, конопли, проса, мака, бураков, лука, где чернели выкопанные узловатые коренья цветов, даже в ложбинку дотянулись, где торговали скотом, приведенным и привезенным из окрестных сел. У бабы Ярины лицо молитвенно посветлело, когда увидела она возле дырявого забора корову красной масти, рога — веночком, ноги — дугами гнутые.

— Да не ваша это телочка, не могла за две ночи так вырасти, чтоб уже и доиться, — сказал внук Валерка и спросил у тетки, продававшей корову: — Сколько просите?

— Я прошу меньше, чем она стоит, — ответила тетка, кивая на корову. — Только у тебя просить не стану, потому что все равно не купишь.

Дальше баба Ярина остановилась возле бычка в яблоках, с лопушистыми ушами.

— Баба, так ведь это парубок, а не девка, а у вас девку свели со двора.

— А сколько за бычка? — спросила старая у приземистого старичка, который накрутил налыгач на руку до самого локтя, так что ни бычок от старичка не убежит, ни старичок от бычка не открутится.

— Вы ж покупать не будете? — удивился Валерка.

— Моя телочка ну точно такая же, — молвила баба Ярина.

Скота на ярмарку было выведено не так уж и много: с зимы отощавшая иная коровенка тянет привязанный к штакетине клок сена, иной теленок теребит зубами нарезанный бурачок. Тут больше продавцов, чем покупателей, по и продавцов не густо, и они приветливо поглядывают на бабу Ярину… Хотя и видно, что бабка не богатый покупатель! Возле черно-белой телочки, похожей на сороку, старая и застыла.