Роман тайн "Доктор Живаго"

Философский роман не вырабатывает какую-то новую, до него не существовавшую, философию. Он паразитирует на уже известной философской истине, ничего не прибавляя к ней по существу, ибо в том, что касается философии, он лишь негативен и, значит, вторичен. В самом обобщенном плане: литература, подхватывая философские идеи, обрекает их на литературность, помещает их в мир, который колеблется между истинностью и фальшью.

1.0.2.

В «Докторе Живаго» Пастернак следует общему правилу философского романа. Философствующая личность, герой пастернаковского романа, умирает раньше отведенного ей для жизни времени.

Два русских философских романа XIX в. были названы выше не случайно. Юрий Живаго проводит свои последние годы сходно с Обломовым — в неравном браке и запущенности (и рожает двух детей так же, как Обломов и Пшеницы-на; Евграфу, который снимает своему брату незадолго до его смерти отдельную от семьи комнату, удается то, что не удалось Штольцу в романе Гончарова) [149] . От «Что делать?» ведет в пастернаковском романе происхождение не одна лишь линия швейной мастерской. Доктор Живаго замешает добровольно отказавшегося от семейной жизни Антипова, совершая то же действие, что и доктор Кирсанов, заступивший место Лопухова (впрочем, в отличие от последнего Антипов-Стрельников убивает себя вовсе не мнимо; мы можем теперь установить и третье значение его пленения немцами — Лопухов удалился от семейных проблем в Германию) [150] . Двойничество соперников, Лопухова и Кирсанова, изображенное Чернышевским с большой подробностью, Пастернак возводит в квадрат, знакомя читателей с парой Стрельников — Живаго. И еще одно пересечение «Доктора Живаго» с «Что делать?»: Кирсанов изучает «зрительный нерв» — Юрий Живаго студентом пишет «сочинение о нервных элементах сетчатки» (3, 80).

149

Добавим сюда, что в ранних версиях романа капитал Юрия Живаго транжирит его дядя, Федька (в окончательной редакции эта ситуация лишь бегло упомянута); ср. попытку присвоить себе состояние Обломова братом Пшеницыной.

150

Ср. об обращении Пастернака к «Что делать?» уже в «Повести»: Erika Greber, lnlertextualit"at und Interpretierbarkeit des Texts,189 ff.

Пастернаковский роман похож на постмодернистский имитационный текст, не являясь им (примерно так же Ж. Деррида в свое время, в 60-е гг., определил в книге «О грамматологии» роль Хайдеггера как уже не и все же еще метафизика и логоцентриста). «Доктор Живаго» вбирает в себя сюжетные ходы предшествующих ему философских романов, чтобы стать репрезентативным текстом, подражанием, выявляющим смысл парадигмы (философского романа). Постмодернистский же роман (допустим, «Пушкинский Дом» Битова) повествует о конце парадигмы, к которой он принадлежит. О подражании как печальной необходимости (русская культура, считает Битов, не имеет продолжения, она закончилась, и потому пишущий вынужденвсего лишь имитировать ее).

1.0.3.

Мы уже принялись за ответ на вопрос о том, какова по происхождению философская идея, персонифицированная Юрием Живаго. Продолжим этот ответ и задумаемся над тем, что опричинивает преждевременную кончину заглавного персонажа романа.

«Жизни в истории» противостоит, согласно Пастернаку, утопизм. Главная философская оппозиция пастернаковского романа может быть определена следующим образом: является ли данный нам мир достаточным и необходимым для бытия в нем субъекта, или же он требует коренной переделки, которая довела бы его до идеального состояния? Пастернак выступает против утопического экспериментаторства и в то же время показывает его соблазнительность [151] . Критика утопизма приняла в «Докторе Живаго» вселенский масштаб. Пастернак полемизировал не с какой-то отдельной утопией, но с утопическим мышлением, взятым в широком объеме (перед нами не просто антиутопия, так хорошо известная из практики романа XX в., но метаантиутопическая история утопий). Многоохватный, философско-исторический подход Пастернака к утопии соответствовал его желанию написать роман, долженствующий дать «всю вселенную» [152] , как он заявлял уже в начале работы над «Доктором Живаго», создать текст в «размере мировом» [153] , как он сообщал Вяч. Вс. Иванову в июле 1958 г.

151

Ср. о неполноценном антиутопизме русских антиутопий XX в.: Jury Striedter, Die Doppelfunktion und ihre Selbstaufhebung. Probleme des utopischen Romans, besonders im nachrevolution"aren Russland. — In: Poetik und Hermeneutik,Bd. X. Funktionen des Fiktiven, M"unchen, 1983, 277 ff.

152

Цит. по: В. М. Борисов, Имя в романе Бориса Пастернака «Доктор Живаго»,109.

153

В. М. Борисов, Е. Б. Пастернак, Материалы к творческой истории романа Б. Пастернака «Доктор Живаго», 222.

1.1.0.

Мотивы мировых утопий включаются в пастернаковский роман в главах, где заходит речь о Февральской революции. Места, где она разыгрывается в романе, — Бирючи, Зыбушино и Мелюзеево. Первые два — утопические локусы, своего рода острова, оторванные от остального мира. Бирючи расположены посреди болот, тогда как Зыбушино прячется в лесах. К каждому из этих локусов приурочивается особый тип утопизма: к Бирючам — идея слияния человека с природным миром, к Зыбушину — еретический хилиазм. Пастернак опространствливал разные (развертывавшиеся во времени) парадигмы утопического дискурса. Возможно, что вымышленность использованных в главах «Доктора Живаго» повествующих о Февральской революции топонимов была призвана подчеркнуть их безместность в эмпирическом, не утопическом пространстве (то же справедливо для уральско-сибирских топонимов в романе, также отсылающих читателя к y– топосам, о чем в этой главе будет сказано позднее).

1.1.1.

Виновником убийства комиссара Гинца, случившегося в Бирючах. Пастернак сделал телеграфиста Колю Фроленко, который попытался задержать поезд с казаками, вызванными для усмирения бунтовщиков. Когда поезд все же пришел на станцию,

…Коля высунул машинисту язык и погрозил ему кулаком.

(3, 151)

О Коле сообщается, что он был способен вести сразу две беседы:

Отвечая мадемуазель, Коля по обыкновению вел какой-то другой телефонный разговор, и судя по десятичным дробям, пестрившим его речь, передавал в третье место по телеграфу что-то шифрованное [обратим внимание на мотив шифра, сигнализирующий читателю о некоторой таинственности этого отрывка романа. — И. С.].

(3, 154)

Первая из известных нам аграрная утопия, «Солнечный остров» Ямбула (III в. н. э.), дошедшая в пересказе Диодора, рисует счастливых гелионеситов, наслаждающихся у себя на экваториальном острове плодами щедрой природы, людьми с раздвоенными языками, могущими разговаривать сразу с двумя партнерами по диалогу [154] .

1.1.2.

Сопоставление Коли Фроленко с жителями «Солнечного острова» может быть воспринято как неоправданная натяжка, гиперинтерпретация. Однако для обоснования этого сравнения у нас есть дальнейшие аргументы, делающие его вполне допустимым. Коля представляет собой, помимо прочего, пастернаковскую пародию на Руссо и его теорию воспитания. Мы вправе предположить, таким образом, что совпадение Колиного полилогического дарования с отличительным признаком героев Ямбула было продумано автором «Доктора Живаго», что Пастернак объединил в своем персонаже начало и наиболее известный пункт в продолжении философской надежды на достижение благодати в отприродном существовании.

154

См. подробнее об этом утопическом тексте: Д. В. Панченко, Ямбул и Кампанелла (О некоторых механизмах утопического творчества). — В: Античное наследие и культура Возрождения,Москва, 1984, 98 и след.

Коля был сыном известного мелюзеевского часовщика, -

(3, 150)

пишет Пастернак и сближает тем самым происхождение виновника анархического насилия (над Гинцем) с семейными обстоятельствами того, кто нес философскую ответственность за Великую французскую революцию [155] . Воспитательница Коли, мадемуазель Флери, — швейцарка. Коля вторитРуссо как его искусственноеподобие. Руссо советовал в своем романе «Эмиль, или О воспитании» одевать детей легко, какая бы погода ни стояла на дворе. Коля держится этого же правила, принадлежа природе:

155

Виновность Коли компрометирует инвариант отприродных утопий — свойственное им представление о том, что status naturalis предполагает девственную невинность человека; об этой характерной черте обсуждаемого утопического жанра см. подробно: Frank Baudach, Planeten der Unschuld — Kinder der Natur.Die Naturstandsutopie in derdeutschen und westeurop"aischen Literaturdes 17. und 18. Jahrhunderts, T"ubingen, 1993, 46 ff.

В Мелюзеево привыкли видеть Колю в любую погоду налегке, без шапки, в летних парусиновых туфлях…

(3, 150)

Наставление Руссо, касающееся того, что не нужно исправлять языковые ошибки ребенка, становится предметом тайной насмешки Пастернака, вменяющего Коле дурное владение французским, которому его пыталась выучить его наставница [156] .

1.2.1.

Вот как рассказывает Пастернак о Зыбушине:

156

Имя телеграфиста то же самое, что и у соратника Пастернака по «Центрифуге» НиколаяАсеева. В «Высокой болезни» Пастернак писал: «Я не рожден, чтоб три раза/ Смотреть по-разному в глаза…» (1, 276; эти стихи, судя по всему, содержат в себе не только евангельскую реминисценцию, но и полемически откликаются на один из текстов Эренбурга: «Отрекаюсь, — триждыотрекаюсь / От всего, чем я жил вчера» (И. Эренбург, Кануны,Берлин, 1921,34)). В резкой (незаконченной и неопубликованной) статье «Вырождение двусмыслицы» (начало 1930-х гг), направленной против Пастернака, Асеев обрушился на процитированные строки из «Высокой болезни»: «…откуда у Пастернака эти традиции и почему бы ему […] не пересмотреть свое мировоззрение, если он заметил, что мировоззрение это заводит его в тупик, ослабляет зоркость его глаз, портит его голос фальшивыми, надтреснутыми нотами» (Николай Асеев. К творческой истории поэмы «Маяковский начинается», вступительная статья и публикация А. М. Крюковой. — В: Литературное наследство,т. 93. Из истории советской литературы 1920–1930-х годов, Москва, 1983, 524). Был ли двуязыкий Коля Фроленко местью Пастернака Асееву, требовавшему от него, по сути, двуличия?

Республика не признавала власти Временного правительства и отделилась от остальной России. Сектант Блажейко, в юности переписывавшийся с Толстым, объявил новое тысячелетнее зыбушинское царство, общность труда и имущества и переименовал волостное правление в апостолат.

(3, 132–133) [157]

Социальный эксперимент, произведенный в Зыбушине, напоминает историю еретических смут на юге Франции и в Италии, где в XI — начале XIV в. стало популярным движение катаров [158] . Учреждение «апостолата» перекликается с попыткой катаров вернуться к первохристианству, к жизни апостолов (via apostolica). Катары обобществляли имущество (что делает и Блажейко), избегали брака и отказывались от мясной пиши (упоминая при описании Зыбушинской республики Толстого, Пастернак возводит его мизогенность и вегетарианство к апостолической ереси) [159] .

157

Интересно, что черты реального природного изобилия Пастернак приписывает не Бирючам, но Зыбушину:

«Притчей во языцех были состоятельность его купечества и фантастическое плодородие его почвы»/

(3, 133)

Природное утопизируется в том месте, где его нет в избытке. Похоже, что для Пастернака утопическое мышление было прежде всего компенсаторным.

158

Юрий Живаго побывал в детстве как раз в этих краях: «А потом у матери […] открылась чахотка Она стала ездить на юг Франции и в Северную Италию, куда Юра ее два раза [возвращающееся событие! — И. С.] сопровождал» (3, 9). Второе предвосхищение «подпольной» темы катаров в романе — эпизод, в котором Юрий избавляет от болезни и утешает Анну Ивановну. «Черт знает что, — думал он, — я […] лечу наложением рук» (3, 70). Среди катаров, веровавших в то, что у каждой души есть параклет, был распространен обряд утешения, осуществлявшегося посредством возложения рук на утешаемого.

159

Пастернак не был первым русским писателем, обратившимся к ереси катаров. До него это сделал Блок в драме «Роза и крест» (см. об этом подробно: Schamma Schahadat, Interlextualit"at und Epochenpoetik in den Dramen Aleksandr Bloks(= Slavische Literaturen. Texte und Abhandlungen, 8, hrsg. von W. Schmid), Frankfurt am Main, 1994, 357 ff). Почти в то же самое время, когда Блок писал «Розу и крест», религиозными движениями на юге Европы занимался и Л. П. Карсавин: 1) Очерки религиозной жизни в Италии XII–XIII веков,С.-Петербург, 1912; 2) Основы средневековой религиозности в XI–XIII веках преимущественно в Италии.Петроград, 1915. Кажется, у Блажейко есть прототип — А. А. Добролюбов (ср. сему «добро», возможно, сниженную Пастернаком в семе «блажь»), основавший собственную секту и вызвавший пристальный интерес Льва Толстого (об этом интересе см: К. М. Азадовский, Путь Александра Добролюбова. — В: Творчество А. А. Блока и русская культура XX века.Блоковский сборник III («Ученые записки Тартуского государственного университета», вып. 459), Тарту, 1979, 144). Пастернак высоко ценил А. А. Добролюбова, как показывает его письмо к В. В. Вересаеву от 20 мая 1939 г. (Е. В. Иванова, Неизвестный отзыв о стихах Александра Добролюбова. — В: « Быть знаменитым некрасиво…»,200–201). К сожалению, в статье Е. В. Ивановой не учитываются исследовательские результаты уже имевших место сопоставлений текстов Пастернака и А. А. Добролюбова.

Идеологом Зыбушинской республики был глухонемой Клинцов-Погоревших. Коверкая русский язык, мадемуазель Флери называет его «глюконемой» (3, 135) и тем самым привносит в его наименование сему «сладкое» (ср. греч. «glykys»), которая содержится и в имени последнего предводителя апостольских братьев в Италии, Фра Дольчино(начало XIV в.) [160] .

Крестовый поход, объявленный папой Иннокентием III против катаров, нашел свой отблеску Пастернака в как будто излишнем в плане сюжетосложения эпизоде изгнания ворвавшихся в Мелюзеево зыбушинцев «броневым дивизионом» (ср. закованных в броню рыцарей).

160

Об анархизме Клинцова см. в следующей главе. Здесь мы скажем только, что Пастернак ведет родословную анархизма от Фра Дольчино, который действительно не признавал государства (об анархических мотивах в его учении см.: Л. С. Чиколини, Идеи безгосударственности в Италии накануне Нового времени. — В: Анархия и власть.Москва, 1992, 22).