Роман тайн "Доктор Живаго"
Шрифт:
Трагически-сентиментальный на поверхности, роман Пастернака зачастую комичен в своих интертекстуальных недрах. В число насмешек Пастернака над Платоном, о которых зашла речь, входит и характеристика внешнего вида партизан. Если у Платона «стражи» в их рвении охранять философское государство подобны псам (кн. 3,13), то в «Докторе Живаго» эта сопоставимость переводится из абстрактно-возвышенного в конкретно-сниженный план — партизаны физически напоминают собак, почти превращаются в них:
Не хватало зимней одежды. Часть партизан ходила полуодетая. Передавили всех собак в лагере. Сведущие в скорняжном деле шили партизанам тулупы из собачьих шкур шерстью наружу.
В противоположность «Государству» роман Пастернака не рисует совместного владения женами и детьми среди партизан, новых «стражей». Но все же и в этом пункте
Убийство Памфилом Палых троих детей и жены из опасения, что они попадут в руки белогвардейцев, имеет сложный литературно-философский генезис, который мы уже начали анализировать в главе «Двойной роман» [186] . То, что в этом полигенезисе приняло участие и «Государство», не вызывает сомнения. Платон вкладывает в уста Сократа историю некоего мужа из Памфилии (южный берег Малой Азии), который пал в бою, но воскрес на двенадцатый день и поведал о том, что узрел в потустороннем мире. Грешникам, совершившим преступление против семьи, никогда не будет прошения. Некий тиран из все той же Памфилии, убивший отца и старшего брата, вовеки не искупит своего греха. Отсюда у Пастернака происходит не только имя «Памфил», но и замечание о том, что «существование» этого персонажа было «бесповоротно конченное» (3, 365).
186
Совместно с философией Штирнера еще одним претекстом здесь служит первая глава «Истории Пугачева»: «Сохранилось поэтическое предание: казаки, страстные к холостой жизни, положили между собой убивать приживаемых детей, а жен бросать при выступлении в новый поход» (7).
Жизнь с партизанами означает бессемейность и для Юрия Живаго, который обращается к Ливерию со словами:
— Наверное, вы воображаете, что для меня нет лучшего места на свете, чем ваш лагерь и ваше общество [Ливерий явно упрекается за утопизм. — И. С.]. Наверное, я еще должен благословлять вас и спасибо вам говорить за свою неволю, за то, что вы освободили меня от семьи, от сына, от дома, отдела, ото всего, что мне дорого и чем я жив.
Речь Юрия в лаконичной и негативной форме передает все основные идеи Платона, касающиеся семьи и собственности в утопическом социуме, в котором родители не знают своих детей, а дети — родителей, в котором «стражи», состоящие на содержании государства, не имеют своих домов (кн. 3, 22) и никакого иного занятия, кроме обеспечения всеобщего блага (кн. 5, 13).
Наряду с мифами о сынах Земли и тиране из Памфилии, в пастернаковский роман врастает также третий миф из «Государства» — о пещере (кн. 7). (Можно сказать, пожалуй, что Пастернак старался архаизировать Платона, свести «Государство» к его мифологическим элементам).
Диалоги доктора и партизанского главаря начинаются в вырытом в земле жилище, в «землянке», и продолжаются в ней во время блужданий отряда по тайге. По Платону, непросвещенный человек подобен узнику в пещере с оковами на ногах и шее. Пастернак отводит эту роль Юрию Живаго, отвергающему, пусть и не до конца, утопическое просветительство:
Несмотря на отсутствие оков, цепей и стражи (платоновское уподобление теряет наглядные детали, превращается в снятый троп. — И. С.], доктор был вынужден подчиняться своей несвободе, с виду как бы воображаемой.
Рабы пещеры сидят в ней спиной к источнику света; проносимая за их спинами утварь предстает перед ними лишь в виде игры теней на стене, принимаемой ими за реальность; люди, проносящие предметы, сравниваются Платоном с фокусниками, кукловодами.
Как и пленники платоновской пещеры, доктор попадает в иллюзорный мир, где действительное трудно отличить от показного:
Казалось, этой зависимости, этого плена не существует, доктор на свободе и только не умеет воспользоваться ей.
Сам Ливерий выступает для Юрия Живаго в качестве балаганно-площадной фигуры, фигляра:
«Господи, до чего не выношу я этого паясническоготона», — про себя вздыхал доктор…
« Завел шарманку, дьявол! […]», — вздыхал про себя и негодовал Юрий Андреевич.
Во время заключительного диалога с доктором партизанский командир поглощен уходом за огнем, разведенным в почти античном светильнике:
В
землянке пахло душистым угаром. Он садился на нёбо, щекотал в носу и горле. Землянка освещалась тонко в листик нащепленными лучинками в треногом таганце. Когда они догорали, обгорелый кончик падал в подставленный таз с водой, и Ливерий втыкал в кольцо новую, зажженную.Познание сущностного, согласно Платону, состоит в выходе из обманывающей нас пещеры, в обращении зрения к солнцу. Ливерий обвиняет Юрия в нежелании выбраться из мрака: «…вы не видите впереди просвета» (3, 334). В споре с Платоном Пастернак объединяет того, кто ввергает обитателей пещеры в заблуждение теневыми узорами, и того, кто рвется к солнцу. С пастернаковской точки зрения утопист (Ливерий) и есть творец мнимого мира (ср. стереоскопические картинки Урала, сделанные будущим партизанским полководцем в юности). Живаго негодующе думает о Ливерии:
«Какая близорукость [у покинувшего подземную тюрьму, — говорится в „Государстве“, — может испортиться зрение. — И. С.). Я без конца твержу ему о противоположности наших взглядов, он захватил меня силой [Платон считал, что обитателей пещеры можно приучить к яркому свету только в принудительном порядке. — И. С.] и держит при себе, и он воображает [! — И. С.], что его неудачи должны расстраивать меня, а его расчеты и надежды [утопизм. — И. С.] вселяют в меня бодрость. Какое самоослепление! Интересы революции и существование Солнечной системы [ср. созерцание солнца в мифе о пещере. — И. С.] для него одно и то же».
Платон считал, что если вышедший из пещеры на свет вернется к сотоварищам и захочет освободить и их, то они, привыкшие к своим обстоятельствам, убьют его (кн. 7, 2). Живаго, пленник пещеры, вынашивает мысль об убийстве Ливерия («О, как я его ненавижу! Видит Бог, я когда-нибудь убью его» (3, 336); эта фраза возникает во внутренних монологах доктора трижды [187] ). На деле попытку погубить Ливерия предпринимает не доктор, а Захар Гораздых с заговорщиками [188] .
187
Чем более глубоко завуалированы в литературном произведении его интертекстуальные контакты (а именно такая тщательная маскировка генезиса характерна для «Доктора Живаго»), тем большая нагрузка ложится на сигнализирование интертекстуальности (откуда, в частности, гипертрофия повторяемости в пастернаковском тексте — ср. также троичное появление мотива звезд в связи с Кантом).
188
Образ платоновской пещеры в «Докторе Живаго» уже подвергся анализу в статье Б. М. Гаспарова «Временной контрапункт…» (346–347). Б. М. Гаспаров связывает с платоновским мифом прежде всего тот отрывок романа, который повествует о путешествии доктора по Сибири после его дезертирства из партизанского отряда: «Человеку снились доисторические сны пещерного века. Одиночные тени […] часто казались ему [Юрию Живаго. — И. С.] знакомыми, где-то виденными. Ему чудилось, что все они из партизанского лагеря» (3, 372). В этом месте пастернаковского текста платоновский претекст проступает с максимальной ясностью. Пастернак, присовокупим мы к наблюдению Б. М. Гаспарова, суммирует и, можно сказать, опрозрачнивает здесь все те реминисценции из мифа о пещере, которыми кишит партизанская часть романа (ср. мотив d'ej`a vue в приведенной цитате).
Мы можем теперь раскрыть значение рекламного щита «Моро и Ветчинкин», который преследует Юрия на протяжении всего его пребывания на Урале и около которого совершается захват доктора партизанами. Реклама указывает Юрию его путь в царство утопии. Надпись (упоминаемая в романе пять раз) составлена из итальянизированного имени Мора [189] и из прочтения этимологии имени Бэкона на русско-германский манер («Ветчинкин» = «Schinken» + «ветчина» = «bacon»). Классический английский государственный утопизм XVI–XVII вв. пропитывается у Пастернака итальяно-русско-немецкими коннотациями и становится ответственным за возникновение трех главных тоталитарных государств в Европе нашего столетия.
189
В 1561 г. «Утопия» Мора стала известной в Италии под титулом: Tomaso Moro,«Del governo dei regni et delle republica d'Utopia» (cm.: Frank E. Manuel, Fritzie P. Manuel, Utopian Thought in the Western World, Oxford, 1979, 151).