Романтический манифест

Теории, которые виделись Гюго-мыслителю способом осуществления его идеалов, не принадлежат вселенной Гюго-художника. Их практическое применение приводит к результатам, полностью противоположным тем ценностям, которые были знакомы писателю только как ощущение жизни. Платить за это губительное противоречие досталось Гюго-художнику. Хотя никто и никогда не создавал такой глубоко радостной вселенной, как он, всего написанного им коснулась своим темным крылом трагедия. Его романы кончаются по большей части трагически — как будто он не умел конкретизировать форму, в которой его герои могли бы восторжествовать на земле, и единственное, что ему оставалось, — это позволить герою погибнуть в бою, с несломленным духом, оставшись собой до конца. Как будто земля — не небеса — манила его, оставаясь недоступной и недостижимой.

В этом заключалась природа его внутреннего конфликта: он считал себя верующим — и страстно любил эту землю; был убежденным альтруистом — и почитал величие человека, а вовсе не людские страдания, слабости и грехи; выступал за социализм — и оставался яростным и бескомпромиссным индивидуалистом. Он придерживался доктрины о примате чувства над разумом — и наделял своих героев величием, заставляя их вполне осознавать и великолепно понимать собственные мотивы, желания, а также внешние обстоятельства, и поступать соответственно. В этом отсутствии слепой иррациональности и оцепенелых бессмысленных блужданий — главный секрет чистоты, свойственной героям Гюго, от крестьянки-матери в «Девяносто третьем годе» до Жана Вальжана в «Отверженных». Оно придает нищему качества исполина, благодаря ему все персонажи отмечены печатью человеческого достоинства.

К какому философскому и политическому лагерю принадлежит Виктор Гюго? Не случайно в наши дни, в культуре, где доминирует альтруистический коллективизм, его не жалуют те, чьи провозглашаемые идеалы он, по собственному утверждению, разделял.

Я открыла для себя Виктора Гюго в тринадцатилетнем возрасте в Советской России, в удушливой атмосфере отвратительного уродства. Нужно, наверное, пожить на какой-нибудь ядовитой планете, чтобы вполне понять, что значили для меня тогда и значат теперь его романы — и его сияющая вселенная. И то, что я пишу предисловие к его роману, дабы представить этот роман американской публике, для меня своего рода драма, которую он мог бы одобрить и понять. Он — один из тех, благодаря кому я оказалась здесь и стала писателем. Если я сумею помочь другому юному читателю найти в произведениях Гюго то, что в свое время нашла в них сама, сумею привести к ним хотя бы часть достойной их аудитории, я буду считать это платежом по неизмеримому долгу, который невозможно ни исчислить, ни погасить.

1962 г.

11. Для чего я пишу

Мотив и цель всех моих сочинений — представить идеального человека. В написанных мною романах изображение нравственного идеала — самоцель, а все содержащиеся там дидактические, интеллектуальные и философские ценности — лишь средства.

Подчеркиваю, моя задача — не философское просвещение читателей, не благотворное влияние на них посредством романов и не способствование их интеллектуальному развитию. Все перечисленные соображения важны, но их значимость — второстепенная, это следствия и результаты, а не первопричина или главная движущая сила. Задача, первопричина и главная движущая сила — в том, чтобы изобразить Говарда Рорка или Джона Голта, Хэнка Риардена или Франсиско д’Анкония. Это самоцель, а не средство для достижения каких-либо дальнейших целей, и, кстати, самое ценное из всего, что я когда-либо могла предложить читателю.

Вот почему я испытываю смешанные чувства, когда меня спрашивают, кто я в первую очередь — писатель или философ (как если бы это были антонимы), — служат ли мои рассказы пропаганде определенных идей, ставлю ли я себе политическую цель, защищаю ли капитализм в целом. Я терплю такие вопросы, отчасти они развлекают меня, но иногда вызывают опустошенность и усталость; все они, с моей точки зрения, полностью лишены смысла и не относятся к делу, это абсолютно не мой подход.

Мой собственный подход гораздо проще и одновременно гораздо сложнее, поскольку у задачи два аспекта. Простая правда заключается в том, что я подхожу к литературе как ребенок — пишу (и читаю) ради самого повествования. Сложность же в том, чтобы перевести это отношение на язык взрослых.

Конкретные формы наших ценностей меняются по мере того, как мы растем и развиваемся. Абстракция «ценности» — нет. Ценности взрослого охватывают всю сферу человеческой деятельности, включая философию — в особенности философию. Но основной принцип — функция и значение ценностей в жизни человека и литературе — остается тем же.

Мой главный тест для любого повествования: хотела ли бы я повстречаться с описанными там персонажами и наблюдать то, что с ними происходило? Стоят ли эти события сами по себе того, чтобы пережить их в действительности? Могло ли удовольствие от придумывания этих персонажей быть самоцелью?

Так что все совсем просто. Но в орбиту этой простоты вовлекается все человеческое бытие.

Возникают вопросы: каких людей мне хочется видеть в жизни, какие события, то есть поступки людей, наблюдать, какой опыт получать и почему? Каковы мои цели?

Очевидно, все эти вопросы относятся к области этики. Что есть добро? Как правильно поступить? Каковы истинные ценности человека?

Поскольку моя задача — представить идеального человека, мне требуется сначала определить и представить необходимые условия, в которых только и возможно его существование. Поскольку характер человека — продукт его основных принципов, это означает определение и представление рационального кодекса поведения. А поскольку человек совершает свои поступки в среде других людей и по отношению к ним, я должна представить социальную систему, которая позволяет идеальному человеку жить и действовать, — свободную, творческую, рациональную, требующую от всякого человека — великого или обыкновенного — лучшего, что в нем есть, и вознаграждающую его за это лучшее. Разумеется, именно таков свободный капитализм.

Но ни политика, ни этика, ни философия для меня не самоцель.

Самоцель — только Человек.

Заметим теперь, что, по мнению представителей натурализма — литературной школы, стоящей на диаметрально противоположных позициях, — писатель должен «изображать реальную жизнь как она есть», избегая избирательности и оценочных суждений. Под изображением здесь понимается фотографирование, под реальной жизнью — всевозможные конкретные явления и события, которые автору когда-либо случалось наблюдать, а «как есть» означает точное воспроизведение переживаний окружающих. Но обратите внимание: натуралисты — по крайней мере хорошие писатели этой школы — весьма избирательны в том, что касается двух атрибутов литературы — стиля и образов персонажей. Без избирательности вообще невозможно создание какого бы то ни было образа, независимо от того, идет ли речь о человеке незаурядном или о заурядном, предлагаемом в качестве типичного представителя статистического большинства населения. Тем самым отказ натуралистов от избирательности распространяется только на один атрибут литературного произведения — содержание, или сюжет. Именно его, как утверждают натуралисты, писателю выбирать не следует.

Почему?

Натуралисты ни разу не дали на этот вопрос ответа, который был бы рациональным, логичным и непротиворечивым. Зачем писателю фотографировать все подряд и без разбора? Просто потому, что то-то и то-то «действительно» случилось? Фиксировать реальные происшествия — работа репортера или историка, а не писателя. Чтобы просвещать и образовывать читателей? Это задача научной и научно-популярной, а не художественной литературы. Улучшать жизнь людей, показывая, как они несчастны? Но здесь уже есть оценочное суждение, нравственная задача и нравоучение, а доктрина натурализма все это запрещает. Кроме того, чтобы улучшить что-либо, нужно знать, в чем должно состоять улучшение, а значит, понимать, что есть благо и как его достигнуть. Такое понимание, в свою очередь, предполагает целую систему оценочных суждений, этическую систему, что для натуралистов неприемлемо.

Таким образом, позиция натуралистов сводится к предоставлению писателю полной свободы в отношении средств, но не целей. Выбор, творческое воображение и оценочные суждения допустимы в том, как изображается тот или иной предмет, но не в том, что именно изображается, — в стиле, в образах, но не в сюжете, не в самом предмете литературы. Ее предмет — человека — не разрешается рассматривать или показывать избирательно. Человек должен приниматься как данность, неизменяемая и неподсудная, как статус-кво. Однако мы наблюдаем, что люди меняются и что они отличаются друг от друга, — кто же в таком случае определяет человеческий статус-кво? Неявный ответ натурализма — все, кроме самого писателя.

Писатель, согласно доктрине натурализма, не должен ни судить, ни оценивать. Он не творец, он лишь секретарь, записывающий за хозяином — остальным человечеством. Пусть другие выносят суждения, принимают решения, выбирают цели, пусть они сражаются за свои ценности и определяют путь, судьбу и душу человека. Писатель — единственный изгой, единственный дезертир, не участвующий в битве. Он не должен рассуждать почему, — лишь поспешать за хозяином с блокнотом, записывая все, что тот продиктует, подбирая любые перлы и любые мерзости, которые тому вздумается обронить.