Романтический манифест

Оно строит модель.

Подчеркну эту аналогию: искусство не учит — оно показывает, демонстрирует полную, конкретизированную реальность конечной цели. Учение — задача этики, произведения искусства для этого не предназначены, как не предназначены, например, самолеты. Изучая или разбирая самолет, можно получить массу ценной информации. Точно так же и произведение искусства позволяет многое узнать — о природе, душе, бытии человека. Но это — лишь дополнительная премия. Основное назначение самолета — не учить человека летать, а дать ему возможность реального полета. Таково же и основное назначение произведения искусства.

Хотя представление вещей «такими, какими они могли бы и должны быть» помогает людям достигнуть идеала в реальной жизни, это лишь вторичная ценность. Основная же ценность искусства та, что оно дает нам возможность пожить в мире, где вещи таковы, какими должны быть. И опыт пребывания там играет решающую роль; он — психологическая линия жизни человека.

Поскольку наши устремления ничем не ограничены, поскольку мы всю жизнь ищем и добываем ценности — и чем они дороже, тем тяжелее борьба, — нам иногда нужно испытывать, мгновенно или временно, ощущение успешно выполненного дела — чувствовать себя так, как будто мы уже осуществили то, к чему стремились. Это переживание — как момент отдыха, в который мы заряжаемся энергией, чтобы двигаться дальше. Энергией нас снабжает искусство, позволяя нам побывать во вселенной, где достигнуты — полноценно, непосредственно и конкретно — наши отдаленные цели.

Получаемый нами опыт важен не тем, что мы из него что-то узнаем, а тем, что он есть. Энергия — не теоретический принцип и не дидактическое поучение, она — животворный факт, переживание момента метафизической радости — момента любви к бытию.

Конкретный человек, может быть, решит двинуться дальше, перенеся смысл этого опыта на свой реальный жизненный путь, а может быть, не сумеет жить в соответствии с высоким образцом и проведет остаток жизни, изменяя ему. Но как бы то ни было, произведение искусства в любом случае останется нетронутым и самодостаточным — достигнутым, осуществленным, неизменным фактом действительности — как сигнальный огонь над темными перекрестками мира, говорящий: «Это — возможно».

Независимо от последствий, этот опыт — не промежуточная станция, которую мы просто проезжаем, а остановка. Он обладает самостоятельной ценностью, о нем человек может сказать: «Я рад, что это было в моей жизни». Такого рода опыт — большая редкость в современном мире.

Я перечитала множество романов, и от большинства в моем сознании не осталось ничего, кроме сухого шелеста давным-давно погасшей и выметенной золы. Но романы Виктора Гюго и очень немногочисленные другие стали для меня неповторимым переживанием, огнем, каждая сверкающая искра которого сейчас так же горяча во мне, как тогда.

Об этом аспекте искусства трудно разговаривать — нужно, чтобы он был уже знаком зрителю или читателю, — но, думается, многие из вас смогут меня понять, заглянув в себя.

В романе «Источник» есть сцена, прямо выражающая описанное представление. В некотором смысле я сочиняла ее с позиций обоих участников, но все же в первую очередь там представлен мой взгляд как потребителя, а не как творца искусства, — вся сцена была продиктована моим отчаянным желанием видеть великие свершения человека. Ее эмоциональный смысл казался мне сугубо личным, почти субъективным, и я не предполагала, что кто-либо из читателей будет разделять мои чувства. Но оказалось, что эта сцена — одна из самых понятных в романе, и именно ее читатели вспоминают чаще всего.

Это начало части IV, где действуют Говард Рорк и юноша на велосипеде.

Юноша «считал труд более высоким уровнем развития по сравнению с природой, а не шагом назад. Ему не хотелось презирать людей; ему хотелось любить их и восхищаться ими. Но он не хотел бы увидеть сейчас дом, бильярдную или рекламный щит, которые могли встретиться на его пути... У него всегда была потребность сочинять музыку, и он представлял себе то, к чему стремился, в звуках... Пусть я услышу ее [музыку] хоть в одном-единственном творении человека на этом свете. Пусть я пойму то, что обещает эта музыка... Не трудитесь ради моего счастья, братья, покажите мне свое счастье — покажите, что оно возможно, покажите мне ваши свершения — и это даст мне мужество увидеть мое» [20] .

20

Рэнд А. Источник / Пер. Д.В. Костыгина. — 2-е изд. — Кн. 2. — М: Альпина Паблишерз, 2010. — С. 138.

Это и есть значение искусства в человеческой жизни.

И именно с этой точки зрения я теперь попрошу вас подумать о сути натурализма — доктрины, предлагающей ограничить кругозор человека видом грязных закоулков, крытых бассейнов, киноафиш — и далее вниз, все ниже и ниже.

Романтический, или ориентированный на ценности, взгляд на жизнь, натуралисты считают «поверхностным», а тот, который проникает до самого дна мусорного бака, — «глубоким».

По их мнению, рационализм, целеустремленность и ценности наивны, искушенность же состоит в отрицании разума, отвержении целей, развенчании ценностей и писании непечатных слов на заборах и тротуарах.

Взобраться на гору, — говорят они, — легко, а вот кататься с боку на бок в канаве — поистине выдающееся достижение.

Натуралисты утверждают, что теми, кто ищет зрелища красоты и величия, движет страх, хотя они сами — воплощение хронического ужаса, ибо нужно изрядное мужество, чтобы удить в отстойнике.

Душа человека, провозглашают они с самодовольной гордостью, — сточная яма.

Что же, им виднее.

Очень показательно с точки зрения современного состояния культуры, что я сделалась объектом ненависти, клеветы, осуждения, прославившись как практически единственный прозаик, объявивший: моя душа — не сточная канава, и души моих персонажей, и вообще человеческая душа — тоже.

Мотив и цель написанного мною лучше всего резюмировать, сказав, что, если бы требовалось предпослать полному собранию моих сочинений страницу с посвящением, на ней надо было бы написать: «Во славу Человека».

А если бы кто-нибудь спросил меня, что я такого сделала во славу Человека, я подняла бы книгу « Атлант расправил плечи» и сказала бы, как Говард Рорк: «Защита отказывается от дальнейшего предъявления доказательств» [21] .

Октябрь–ноябрь 1963 г.

21

Рэнд А. Источник / Пер. Д.В. Костыгина. — 2-е изд. — Кн. 1. — М: Альпина Паблишерз, 2010. — С. 409.

12. Проще простого. Рассказ

Этот рассказ был написан в 1940 году и впервые опубликован в ноябрьском номере The Objectivist за 1967 год без каких-либо изменений. Он иллюстрирует природу творческого процесса, показывая, каким образом ощущение жизни, свойственное художнику, направляет интегрирующие функции подсознания и управляет творческим воображением.

Генри Дорн сидел за письменным столом, в немом ужасе глядя на чистый лист бумаги. Без паники, сказал он себе. Это будет самым простым из всего, что ты делал в жизни.

Просто будь глупым, сказал он себе, вот и все. Просто расслабься и будь как можно глупее. Ведь это так легко! Чего же ты испугался, чертов болван? Засомневался, что сможешь быть глупым? Да ты, оказывается, еще и высокомерен, — он стал сердиться на себя. — В этом вся беда. Безумно высокомерен. Значит, не умеешь быть глупым, да? Но ведь сейчас ты глуп как пробка! В этом ты всю жизнь был глуп. Почему же ты не можешь быть глупым по заказу?

Начну через минуту, — сказал он. — Всего одна минута, а потом начну. На этот раз точно начну, только отдохну минуточку, ладно? Я очень устал. Ты сегодня ничего не делал, — возразил он сам себе. — Ты месяцами ничего не делаешь. От чего же ты устал? Потому и устал, что ничего не делал. Хотел бы я суметь — я бы все отдал, если бы вновь сумел... Перестань. Перестань быстро.