Россия и ислам. Том 1

Убедительную сводку данных по этому поводу приводит А.М. Сахаров¹³⁶.

Так, во время нашествия войск Батыя на Рязань местный епископ бежал из города. В летописи¹³⁷ дано оправдание этому поступку: «епископа ублюде Бог» от гибели. Во Владимире епископ Митрофан погиб в соборе в момент взятия татарами города. В Новгородской летописи говорится о том, что епископ счел сопротивление бесполезным¹³⁸. Лаврентьевская летопись вообще умалчивает о его поведении, а Ипатьевская говорит о мученической смерти Митрофана и о том, как он воодушевлял оборонявшихся¹³⁹. Как мученик за христианскую веру изображен летописью¹⁴⁰ князь Михаил Черниговский, погибший в Орде и позже причисленный к лику святых¹⁴¹; в житии Дмитрия Донского постоянно подчеркивается его глубокая религиозность¹⁴². И т. п.

Не только деятельность популярных князей, но и всякие события общественной жизни «церковники постоянно старались использовать для проповеди христианства и усиления своего влияния»¹⁴³.

Рассказ о татаро-монгольском нашествии летописцы сопроводили поучениями о том, что оно есть наказание Божье за грехи, за небрежение к религии и церкви. Эта же идеологическая тенденция пронизывает «Слово» Серапиона и другие церковно-публицистические произведения, связанные с нашествием и властью Золотой Орды: лишь заступничество Божье и святой Софии спасло Новгород от татаро-монгол¹⁴⁴; только Богородица предотвратила Русь от Тамерлана¹⁴⁵; Куликовская битва была одержана благодаря вмешательству небесных сил – святых Георгия Победоносца и Димитрия, Бориса и Глеба¹⁴⁶; отход Едигея от Москвы – очередное чудо, случившееся в день памяти (20 декабря) митрополита Петра¹⁴⁷.

Вся внешняя политика князей обычно трактовалась как борьба за «истинное христианство», подчиненная прежде всего идее защиты православия и его церкви. Это относилось не только к до-мусульманской и мусульманской Золотой Орде, но и к литовцам, награждаемым, как и татаро-монголы, эпитетом «поганые»¹⁴⁸, и даже к самим же русским, которые, как утверждалось, отпали (или хотели отпасть) от православия¹⁴⁹. И Раковорская¹⁵⁰ и Невская битвы, и «Мамаево побоище» – словом, буквально все сражения с иноземцами принимали под пером летописцев окраску религиозных битв. В память побед над врагами и избавления от вторжений воздвигались храмы – символизируя необратимость экспоненциального роста православия, вселяя убежденность в торжество лишь кумулятивного типа его развития¹⁵¹ – никоим образом не структурного¹⁵², – как наиболее адекватного идеалам сакрализованного коллектива, «народа-богоносца». Уже сама категориальная структура официального православия¹⁵³ мощно детерминировала его «религиозную нетерпимость»¹⁵⁴, в описываемые нами времена особенно активно проявлявшуюся по отношению и к католицизму¹⁵⁵ и к исламу. Приверженцы его неизменно именуются не только «неверными» и «погаными», но и «сыроядцами»¹⁵⁶.

В правление митрополита Петра состоялся даже религиозный диспут с каким-то мусульманином Септом, в ходе которого митрополит, разумеется, «перепрел» Сеита¹⁵⁷. Возникшее в тверских церковных кругах сказание об убиении князя Михаила Ярославича изображало ислам как причину жестокости хана Узбека: «се-де в Орде ин цесарь именем Озбяк и воиде в богомерзкую веру Срачиньскую, и оттоле нача наипаче не пощадети роду христианского» (Московский летописный свод)¹⁵⁸. Однако «богомерзкая вера» Узбека не воспрепятствовала все тому же митрополиту Петру поддерживать с ним дружеские отношения¹⁵⁹.

В борьбе с другими религиями¹⁶⁰ (в частности, с иудаизмом, плодом которого была объявлена возникшая в конце XV в. в Новгороде и Москве знаменитая – «жидовствующая» – ересь¹⁶¹) православный клир постоянно прибегал к репрессиям¹⁶². За связь с иноверными женщин заключали в монастырь, а мужчин отлучали от церкви¹⁶³; даже за совместную трапезу с иноверцами или некрещеными по церковному закону полагалось наказание¹⁶⁴.

Важно отметить при этом, что в идеологической борьбе с доморощенными ересями¹⁶⁵ (в частности, с их иконоборчеством, с их отрицанием всей церковной иерархии, как «поставленной по мзде») церковь не прибегала к обвинению их в следовании исламу: слишком уж прочной стеной были отгорожены ею же его и концептуальное содержание, и обрядность от всего того, что росло и развивалось – или, напротив, тут же гибло – в пределах православно-русской государственности¹⁶⁶.

Самое же главное, конечно, в том, что реальной опасности появления сколько-нибудь заметной приверженности русских к «закону Моамедову» не было, тогда как влияние католизма имело все основания казаться очень серьезным¹⁶⁷. Что касается все того же ислама, то заметна наивысшая степень корреляции между отношением к татаро-монгольскому лагерю и православия, имевшего все основания приписывать себе ведущую роль в процессе уничтожения вассальной зависимости от Золотой Орды¹⁶⁸, и фольклора¹⁶⁹ (что, кстати говоря, свидетельствует о высокой взаимосвязи между религиозной ориентацией и социальными ценностями в средневековом русском обществе).

«Из былины в былину (речь идет об эволюции былинного эпоса в средние века, хотя, как признает автор специального исследования, фактические данные на сей счет отсутствуют¹⁷⁰. – М.Б.) стали переходить картины нашествия огромной орды кочевников. Враги представляются в героическом эпосе как безликая сила – масса, лишенная человеческого разнообразия»¹⁷¹. Но если динамика языковых значений была, судя по всему, крайне незначительной¹⁷² – что вообще неизбежно тогда, когда восприятие Иного базируется на принципах холизма¹⁷³, – то сюжетный набор претерпевает интересные сдвиги. Прежде всего тут надо отметить «песни о татарском полоне», поэтика которых сложилась в эпоху татаро-монгольского ига. В основе конфликта – насильственное нарушение врагами-кочевниками¹⁷⁴ родственных связей и мучительно переживаемый процесс «отатаривания»¹⁷⁵.

Так, одна из баллад¹⁷⁶ повествует: Как за речкою да за Дарьею Злы татарове дуван дуванили, На дуваньице доставалася, Доставалася теща зятю. Вот повез тещу зять во дикую степь, Во дикую степь к молодой жене: «Ну и вот, жена, те работница — – С Руси русская полоняночка…» Полоняночка с Руси русская… Ох, качает дитя, прибаюкивает: «Ты баю-баю, боярский сын! Ты по батюшке зол татарчонок, А по матушке ты русеночек, А по роду мне ты внученек И моих черёв ты урывочек: Ведь твоя-то мать мне родная дочь, Семи лет она во полон взята…

Как полагает О.В. Орлов, по характеру коллизии «песни о татарском полоне» должны быть отнесены к сфере лирики. Но в народной русской лирике они составляют особую группу – и не только ввиду их очевидной связи с историческими событиями: в этих песнях большое значение придается сюжету и, напротив, очень мало внимания уделено природной символике (столь употребительной в классической народной лирике). В том виде, в каком многие из этих произведений дошли до нас, они могут быть отнесены к жанру баллад. Но подчеркивание Ужасного¹⁷⁷ и внеисторичность конфликта, характерные для баллады, здесь уступают место «глубоким, чуждым всякой аффектации, переживаниям и, хотя и типизированной, но вполне определенной по существу исторической эпохе»¹⁷⁸.

И однако, по-видимому, было бы явным преувеличением относить все такого рода фольклорные тексты¹⁷⁹ к числу тех, где семантическая многозначность предстает как конструктивный принцип: они, несмотря на свою многообразную подчас функциональную атрибуцию, «однозначны»¹⁸⁰; содержащиеся в них образы не имеют каких-либо субстратов, их нельзя соотносить с чем бы то ни было, кроме них самих.

Здесь вообще воображение есть само бытие, производящее образы и мысли и некие, кажущиеся вначале детерминантами образной действительности, модели, типы или архетипы, выбор которых может быть совершенно произвольным¹⁸¹;

– здесь нет неясных, трудноуловимых, мерцающих и вибрирующих смыслов, и каждый пласт бытия легко воспроизводится в его цельном, нерасчлененном виде;

– здесь нет (прежде всего потому, что перед нами – Фольклор и только Фольклор – ни множества виртуальных текстов, ни оппозиции «текст // предтекст» (эквивалентной дихотомии текст // письмо)¹⁸² и исчезает возможность точно и полно описывать процесс трансформации подлинных явлений и их словесные эквиваленты;

– здесь нет скрытого от читателя концептуального смысла, который надлежит обнаружить: речь идет только об одновременном «со-присутствии» в нем различных повествовательных форм, легко освобождающих неструктурированное пространство для того, чтобы в нем смог реализоваться любой фантазм;