Россия и современный мир №3 / 2017

В Первую мировую войну в Австро-Венгерской армии для поднятия патриотического духа применялись телесные наказания. Особенно часто пороли солдат славянских национальностей [19, c. 209]. Словак Густав Сенчек описывает в воспоминаниях некий внутренний конфликт: «Из приказов мы знали, что воюем за родину, за императора… Но один на один со смертью я чем дальше, тем больше сомневался как в родине, так и в безгрешной жизни, которой якобы я добьюсь, если буду убивать. Что касается императора, то такие, как я, и раньше его не жаловали» [там же].

За неповиновение австрийскому офицеру Густав Сенчек находился под арестом и ожидал трибунала: «Внезапно открылась дверь, и на пороге появились две мужские фигуры: это были русские солдаты. Они зажгли свечку и отобрали оружие у моего дрожащего от страха часового. “А ты что? Где ты забыл свою винтовку?” – спросил меня один из них. Русская речь для меня, словака, была понятной, и я ответил, что у меня ничего нет, даже пояса, так как я нахожусь под арестом. Они поговорили между собой, и один из них вдруг подошел ко мне, положил мне руку на плечо и сказал: “Ничего не бойся, камарад, сейчас отправишься в Россию”. В полночь мы уже маршировали на восток. Так я и не дождался австрийского военно-полевого суда. Плен стал моей свободой» [19, c. 212].

Не удивительно, что русский плен многими солдатами-славянами воспринимался как свобода. Но попав в плен, можно было столкнуться с амбивалентным восприятием со стороны русских офицеров и нижних чинов (что называется, «как повезет»).

Штефан Ганн описывает другую модель отношения к пленным-славянам. Он пишет, что русские юнкера и офицеры, обращаясь к военнопленным, обычно говорили: «Эй ты, австрияк». Но так как среди военнопленных практически не было австрийцев (в том месте, где он находился), а имевшийся контингент ненавидел Австрию, то военнопленных-славян обижало такое обращение, особенно от русских. Ганн отмечает, что большинство солдат-славян Австро-Венгерской армии стремились к добровольной сдаче в русский плен, так как несмотря на антирусскую официальную пропаганду, подавляющее большинство были славянофилами, а следовательно, и русофилами [5, c. 205].

Вполне очевидно, что «наивное славянофильство», руководившее значительным числом чехов и словаков, добровольно сдававшихся в плен русским войскам, очень быстро выветривалось в лагерях и на принудительных работах. У основной массы военнопленных, только что избежавших смерти на поле боя, разочарование сменялось глубокой политической апатией, а у наиболее активных – вызывало протест против господствовавших в царской России порядков. Последнее обстоятельство являлось благоприятной почвой для роста антивоенных и революционных настроений [6, c. 55].

Как ни странно, русские офицеры и нижние чины, непосредственно общавшиеся с военнопленными, не всегда учитывали и использовали эти обстоятельства. Это – несмотря на то что в России, особенно в годы войны, самым активным образом была развернута панславистская пропаганда.

Поэтому на фоне неприятного – «ты, австрияк», т.е. «чужой» – обращение большевистских агитаторов – «дорогие товарищи» – означало признание «своим». Как следствие этого, «…в течение одного дня большинство из нас вступили в Красную гвардию», – вспоминает Ш. Ганн.

По дороге в лагеря, а об этом свидетельствуют воспоминания военнопленных, перемещавшихся в разные регионы Российской империи, описывается добросердечное отношение со стороны простых обывателей.

«Я попал в Троицкий лагерь, – вспоминает Ш. Ганн, – где было около 20 тыс. пленных разных национальностей – словаков, чехов, немцев, венгров, поляков, русинов и других. Мы не были приспособлены к жизни в таком жарком климате, и поэтому среди нас стали распространяться различные болезни – малярия, тиф и другие. Из лагеря мы ходили строить дороги и оросительные каналы. Позднее я и несколько других пленных попали на работу в крепость, расположенную в центре Ташкента. Я был рад этому, так как там условия жизни были лучше… Находясь в крепости и работая по ее укреплению, мы, пленные, почти не были связаны с жителями города» [5, c. 204].

Если на территории Ташкентской крепости, где находился Ганн, было только несколько русских офицеров и «обидчиками» выступали они, то Сенчек попал в лагерь в город Туркестан (расположен на территории современного Казахстана. – Т. К.). «После краткого пребывания в Ташкенте нас повезли на север, в Казалинск на Аральском море, где мы рыли в степи оросительный канал от реки Сыр-Дарьи. Я проработал там несколько месяцев, а потом меня отправили в город, где через несколько дней австрийские и венгерские офицеры попросили у русского коменданта послать меня с ними в Туркестан в качестве денщика. …Странные люди были эти австрийские и венгерские офицеры! Даже в плену каждый самый низший по чину сопляк требовал себе денщика. А так как офицеры не имели в своем подчинении других солдат, они муштровали своих денщиков. Без денщика они все бы пропали» [19, c. 213].

Неприязненное отношение австрийских и венгерских офицеров к солдатам-славянам выражалось и в отказе выдать новое обмундирование, которое они могли заказать и получить от австро-венгерского Красного Креста. Сенчек оказался именно в такой ситуации, но сердобольный русский солдат выдал ему новое русское обмундирование.

Австро-венгерские офицеры, встречая солдата Сенчека, отворачивались и громко говорили: «Вот идет изменник родины». По этому поводу они составили протокол и объявили, что по возвращении на Родину передадут его в Военный трибунал [19, c. 214].

Обострял взаимоотношения между военнопленными офицерами и солдатами Австро-Венгерской армии и материальный вопрос. Каждое первое число месяца австро-венгерские офицеры получали по 50 руб. на человека. Питание им стоило примерно 8 руб. в месяц, потому что у них была своя офицерская кухня. Солдаты наличных денег не получали. Австрийским офицерам предоставляли упряжку лошадей для перевозки продовольствия со станции. Они возили его дважды в неделю. За упряжку они даже «спасибо» не говорили возчикам, а об оплате речь не шла вообще. Военнопленные солдаты решили не возить больше провиант австрийским офицерам. Такое демократическое волеизъявление было возможно лишь на волне революционных событий 1917 г. [19, c. 217].

Многие пленные солдаты Австро-Венгерской армии завязывали дружеские отношения с русскими солдатами, которые давали им читать нелегальную революционную литературу. В 1917 г. многие пленные стали активно посещать революционные митинги, а после октябрьских событий вступили в Красную гвардию.

В начале 1917 г. положение австро-венгерских пленных в Туркестане несколько улучшилось, но после февральских событий ситуация стала вновь резко ухудшаться, а к концу 1917 – началу 1918 г. в связи с освобождением пленных стала близка к критической. Ф. Бейли описал, что из себя представляло «освобождение» военнопленных, объявленное советской властью – открытие ворот лагерей и прекращение выдачи питания. Люди неожиданно оказались предоставленными сами себе и во многих случаях условия их жизни оказались еще хуже, чем в лагере [3, c. 42].

Согласно докладу главного врача ташкентского госпиталя для военнопленных Ташкентскому совету рабочих и солдатских депутатов в сентябре 1917 г., среди больных госпиталя, особенно среди больных венерическими заболеваниями, имелись лица, не желающие подчиняться госпитальным порядкам. Это выражалось в нежелании сдавать в цейхгауз свою одежду, в самовольных, без ведома лечащих врачей и администрации госпиталя, отлучках в город, особенно по ночам.

Причина самовольных отлучек, по словам военнопленных, заключалась в необходимости покупать в городе продукты питания и махорку. По мнению администрации госпиталя, это было лишь предлогом, так как ночь не самое подходящее время для похода за хлебом и махоркой.