Роза ветров

Дело было к позднему вечеру. Садясь в полупустой автобус, он уже рассчитывал, что домой добираться будет пешком, если только добрая Ася не позволит ему прикинуться ветошью в какой-нибудь служебной комнатке клиники.

Больница вне часов посещений была тиха, шаги раздавались гулко, бахилы шуршали просто оглушительно, и, пока Федор поднялся на второй этаж и нашел нужное отделение, на него раза три шикали из палат. Ася заслышала его издалека, белым призраком возникла у нужного поворота, призывно махая ему рукой, а, когда он приблизился, ухватила за рукав куртки, втаскивая в палату.

Они оба были там. Федор даже не удивился этому – несмотря на то, в каком стылом, замороженном состоянии он явился домой, и в каком прожил все последующие, похожие один на другой как братья-близнецы, дни. Он не мог заставить себя поверить в то, что никогда больше не увидит этих людей, никогда не сможет с ними заговорить. Даже если бы Том прямо на его глазах пристрелил обоих – это бы все равно мешало поверить.

Но они были тут – Ася стояла между двух коек, теперь уже напоминая не привидение, а доброго ангела. Она молча, с ласковой улыбкой, коснулась лапищи Жука своей маленькой ручкой, а потом так же ласково, хотя и с куда меньшим смыслом, коснулась кисти «императора». Ощутив касание, этот, последний, приоткрыл глаза, щурясь от света бившей ему в глаза лампочки без абажура. Осознав, кто перед ним, Наполеон растянул потрескавшиеся губы в улыбке.

– Salut, - тихо и хрипло прошептал он. – Мы еще на этом свете?

– На этом, - подтвердил Федор, аккуратно садясь – все равно тут было больше не на что – на край его кровати. Он нашел и сам сжал чужую руку в своей, единственно желая убедиться, что человек с ним рядом – живой и настоящий, а не придуман самим Федором. Бонапарт лишь слабо дрогнул пальцами в ответ, и по его лицу пробежала темная тень. К Федору стали закрадываться весьма неприятные подозрения. Он вспомнил Тома, его красный костюм, его машинки, его рассуждения и его глаза, он вспомнил «тот коридор» и подумал, на миг отбрасывая всяческую лирику: что могло заставить такого человека сохранить жизнь своим бывшим гардам?..

Вероятно, тот же вопрос задавали себе и сами выжившие.

Федор украдкой покосился на Асю, но она хлопотала над Жуковым и была полностью поглощена этим занятием. Краем глаза (общаясь с братцами, он наработал навык замечать то, что происходит в диаметрально разных углах – это было не просто полезно, это было жизненно необходимо) Федор заметил, что Наполеон тоже повернул голову в ту сторону и теперь улыбается краем рта.

– Хорошо им, – произнес он едва слышно. Федор ощутил, как вдоль позвоночника у него бегут мурашки. В голосе рыжего «императора» не было зависти, в нем и грусти-то толком не было. Он был рад за брата, но в его голосе где-то на дне плескалось ядовитое, разъедающее собственную душу «чем я хуже». Федор снова сжал его жесткую мозолистую ладонь, и снова пальцы в ответ – всегда такие цепкие и проворные – лишь дрогнули.

– Что он с вами сделал? – не выдержал Федор, понизив голос совсем до шепота. Наполеон не мог пожать плечами в ответ и изобразил на лице некую степень неопределенности.

– Он… В общем, он убил нас, - вздохнул «император Франции». – Фактически убил. Я не буду углубляться в ненужные подобности, просто… Ты же видел, чем мы зарабатываем. И теперь, боюсь, даже это нам не доступно, – он попытался сделать некий жест кистью, однако рука мало его слушалась – двигалась, будто не его вовсе, как у куклы с обрезанными нитками.

– Наш капитал – наше тело, пока оно в хорошей форме.

– Так, и теперь этой… хорошей формы… у тела больше нет?.. – Федор попытался вообразить сказанное. Попытался представить себе - вот пройдет какой-то год-два, и воспоминания об этих двух танках изгладятся, затрутся под наслоениями новых, он сам станет думать, что друзей лучше бы поберечь, что им может быть тяжело… А что они сами об этом будут думать? Наверное, быть бессильным – для обоих – тяжелее во сто крат, нежели боль и последующая смерть…

В ответ на его вопрос собеседник стиснул зубы так, что проступили желваки, и медленно, кажется, сосредотачивая всю волю, заставил руку согнуться в локте, а уж оказавшись в этом положении – сжать пальцы. Кулака не получилось – пальцы дрожали, под кожей проступили вены, но старание было тщетным.

– Пока – нет, - процедил рыжий. – Пока…

Федор с облегчением вздохнул. Быть может, то, что он сейчас слышал, и было лишь пустым обещанием, однако сам настрой пациента был куда как важнее. А с характером братцев было вполне возможно ожидать, что они не только встанут на ноги - они бы и отрастили новые, если бы пришлось распрощаться с текущими…

*******

Разумеется, домой он так и не отправился. Продремал в палате до утра, а потом Ася что-то наплела уборщице, совершенно заморочив той голову, и, в конце концов, удалось прикинуться рядовым посетителем.

Ася принесла пациентам завтрак и нарочито-назидательно заявила, что она тут за доктора. И потому со всей ответственностью заявляет, что больным необходим покой и такой опасный предмет, как ложку, в руки им она не даст. Федор в который раз про себя отметил, что Ася наблюдательна, как целый отряд криминалистов в том, где дело касается человеческой души. Наверняка она поняла то же, что вчера смекнул и он сам, и вот теперь не позволяла пациентам обнаружить свою слабость перед кем-либо.

Когда завтрак был уже завершен (а, как выяснилось, не так-то просто было накормить Наполеона, сопровождающего каждую ложку каши сетованиями на то, что здесь совершенно не умеют готовить – в отличие от его величества) и посуда убрана, Жуков внезапно перекатил голову по подушке и осведомился:

– И что теперь?

Его названый брат не ответил, но от Георгия было не так-то просто отделаться.

– Я к тебе обращаюсь, братец. Что теперь? Это была твоя идея, и она провалилась с треском. Мы в проигрыше. Что теперь?

Рыжий продолжал молча кусать губы. Глядя на его напряженное лицо, Жуков смягчился.

– Это только в книжках девы влюбляются в спасших их идиотов, - произнес он сочувственно, - а в жизни все не так. Даже если бы у тебя все получилось - это бы не означало, что Мадам падет тебе на грудь, рыдая от счастья.

– Меня вряд ли можно назвать спасшим, - возразил Бонапарт со своей койки.

– То есть, - донеслось от двери, - против второй характеристики возражений нет?

Федор резко обернулся. Оноре Бальзак – Мадам, это слово, пожалуй, было ему роднее собственного имени – закрыл дверь за собой, входя в палату. Наброшенный на плечи белый халат придавал ему вид странный и немного нездешний. В отличие от Аси, он не был похож ни на призрака, ни на ангела. Скорее, на человека, который очень устал.

– Лично мне было бы интересно узнать соответствие с третьей частью тезиса, - немедленно нашелся рыжий. – Если с ним все в порядке, то первый меня беспокоить будет в самую последнюю очередь.

Пианист выгнул одну бровь в немом вопросе. Он явился с пустыми руками, и теперь ничто не помешало сложить их на груди, наблюдая собеседника с высоты своего роста. Наполеона же, очевидно, совершенно не смущало его бедственное положение – больной ли, здоровый, ходячий или нет, он был окрылен самим фактом того, что к нему кто-то пришел, кто-то вспомнил. Он улыбался Бальзаку своими потрескавшимися губами и, кажется, мысленно был благодарен Красному Тому за возможность почувствовать то, что с ним происходило в текущий момент. За то, что теперь он знает, каково это: когда к тебе приходит некто, о ком ты думаешь.