Роза ветров

Впрочем, как следует насладиться этим моментом ему не позволил более логично настроенный сводный брат – он нахмурил свои густые смоляные брови и задал вполне разумный вопрос:

– А что вы, собственно, от моего брательника хотите, можно узнать?

Мадам поглядел на Жукова, затем на его рыжего родича не по крови. Его отстраненный и будто бы незаинтересованный вид выводил Федора из себя.

– Предложить ему работу, - наконец, уронил пианист.

– Какую? – с жадностью поинтересовался Наполеон, и Федору показалось, что он даже приподнялся на локтях. В этот момент он со всей очевидностью не думал ни о чем, кроме того, что когда журавль падает тебе в руки, его надо держать покрепче, а если будет очень уж вырываться, то – наука Красного Тома все же пошла впрок – свернуть ему к чертям одно крыло.

– Ну, - пожал плечами Оноре, – если уж у вас такая непреодолимая склонность к суициду…

– Что ты хочешь от моего брата?.. – тихо зарычал со своей койки Георгий, явственно жалея, что не может встать и вмешаться. Судя по всему, он полагал, что от «императора» сейчас не дождаться ничего вразумительного – тот просто смотрел на пианиста и душевно ему улыбался, вряд ли слышал хоть слово.

– Все, что хочешь, - внес свою лепту в обсуждения рыжий, в какой-то мере развенчав братову теорию. Мадам отвернулся, глядя немного в сторону. Ему было то ли неловко, то ли неприятно, да и говорил он словно бы через силу, заставляя себя и выдавливая каждую новую фразу.

– Это всего лишь найм.

– Посмотри на нас, - буркнул Георгий. – Раньше думать было надо. На что мы теперь-то тебе нужны?

Но Мадам не смотрел на Жукова. Мадам поглядывал искоса на его рыжего родича, который ловил каждый обращенный к нему звук. Федор и сам задавался вопросом, на что пианисту сгодится увечный теперь гард… то есть охранник. Однако Мадам явственно не собирался идти по тому пути, который расстилали перед ним обстоятельства. Он произнес, глядя упорно в стену:

– У тебя неплохой голос.

ЭПИЛОГ

Уговорить Максима сходить на концерт – это было то же самое, что уговорить крокодила станцевать краковяк. Даже если в принципе и возможно, то не так-то просто. В этом вопросе нужно было принести огромную благодарность (желательно – в виде огромной же коробки конфет) Асе, приложившей руку к переговорам. Она настойчиво напирала, что так жить нельзя, что они духовно костенеют в своих четырех стенах, что от концертов никто пока не умирал, а если и умирал, то она уверена – счастливой смертью. Федор слушал ее уговоры, про себя надеясь, что ей все удастся – сам он уговорить Максима Владимирова прибыть на некое публичное мероприятие в его, Федора, компании никак не мог. Максим просто боялся. Он наслушался и начитался каких-то кошмаров и вбил себе в голову, что некоторые вещи – он так и выражался, «некоторые вещи» - нельзя обнародовать. Нельзя даже намекать на их возможность. Ася, которая волею своей наблюдательности и чувствительности к душевным треволнениям окружающих, была в курсе «некоторых вещей», только отмахивалась.

– Не в средневековье живем, - говорила она пренебрежительно. – Что ты так опасаешься, никто твоего Федьку не съест, если увидит, как вы за руки держитесь!

Но Максимовым упрямством можно было бы не то, что орехи колоть – нет, им можно было бы запускать в космос звездолеты, если бы только их уже изобрели. Решающим аргументом в споре стала интрига.

– Я тебе кое-что покажу, - таинственным голосом пообещала Ася. – Кое-что особенное…

Да уж. Федор не сомневался, что особенное. И даже очень. Причесанный Наполеон Бонапарт – это, надо понимать, зрелище для избранных…

У них были лучшие места – потому что Мадам был далек от чистоплюйства и легким движением руки выправил им контрамарки в первом ряду – и после всего, что составляло предмет мероприятия (Максим действительно держал его за руку) они беспрепятственно прошли за кулисы. Федор не очень себе представлял, как должно выглядеть это закулисное пространство. Воображал себе декорации из «Призрака Оперы», а на деле оказалось, что там все так же, как и во многих других местах, и «гримерка» вовсе не была комнатой с чередой хорошо освещенных зеркал, столики перед которыми завалены гримом, пуховками и бутафорским реквизитом – нет, это была самая обычная, небольшая уютная комнатка. И единственное зеркало, которое там находилось, было самым заурядным – при их появлении свое отражение в нем изучал их «корсиканец», вполголоса ругая галстуки как таковые. Его сегодняшний аккомпаниатор, сидя у него за спиной, на диване, забросив ногу на ногу, комментировал этот процесс весьма ехидно (что правда, Федор не понял ни слова, так как французским не владел). Как бы то ни было, едва завидев на пороге посетителей, пианист умолк, и даже лицо его, только что вполне оживленное, утратило всякое выражение. Впрочем,за последний год Федор уже выучил, что это не что иное, как проявление неуверенности, когда Бальзак не знал, как ему держать себя. Лучшим способом сгладить неловкость и снова вернуть ему живость, было бы растормошить его в прямом смысле слова – что проделала с удовольствием Ася, которой доставляло удовольствие сбивать с невозмутимого пианиста его маску выдержанности.

– Это настоящая noeud de pendu!.. – привычно мешая слова разных языков, высказался Наполеон. – День добрый, мои дорогие… Братец, ты, я смотрю, избежал этой печальной участи?

– Терпи, - ухмыльнулся Георгий. – Это же не я подался бороздить большой театр…

Бонапарт фыркнул.

– И это, - сделал он широкий жест в сторону Жукова, - родной брат!..

Сделать ему замечание и поправить, что не родной, ни у кого язык не повернулся.

Спустя еще несколько минут (к галстуку присоединились также запонки, и рыжий «император» наконец ощутил себя свободным) они все расселись за столом и принялись за одну из тех сумасбродных, но невероятно уютных, сохраняющих ни с чем не сравнимый колорит, трапез, когда дорогое вино соседствует с шоколадкой из ближайшего ларька, а нарезанный тоненькими колечками лимон – с плавленым сырком на толстом ломте хлеба. Под ногами вертелась маленькая упитанная Сарделия - собака неведомой породы, подобранная как-то на улице. Наполеон именовал ее выспренно Делией, Оноре - без пиетета, Сарочкой, а Сарделька охотно отзывалась на оба имени, не притязая ни на какие особенные титулы. Она появилась здесь с легкой руки Наполеона, патологически не способного пройти на улице мимо кого-то, кому плохо. Что подумал Бальзак, когда этот рыжий принес за пазухой сие блохастое недоразумение, увы, история умалчивает - однако, как можно было видеть по округлившимся бокам и задорному нраву Сардельки, окончилось все хорошо.

Федор во время застолья с интересом оглядывал всех собравшихся: время не слишком их изменило, откровенно говоря. Да и прошло-то того времени – по большому счету – не бог весть сколько. Всего лишь год отделял их от событий, связанных с Красным Томом, однако и за год можно успеть немало. Федор, впрочем, знал об отдельных происшествиях, составляя картину по ним – братья не очень любили распространяться о некоторых вещах даже и при личной встрече, не говоря уже о таком ненадежном способе сообщения как телефонные звонки. Однако Федор знал, что «madame Zhukova», как галантный Бонапарт именовал достойную родительницу Георгия, перевезена стараниями последнего из своей глуши сюда и что Ася, на правах не то будущего светила медицины, не то невестки, творит с ее состоянием настоящие чудеса. В свою очередь – так как ничего в природе не терпит пустоты, и события пребывают в равновесии – вслед за ее приездом последовал и кое-чей отъезд. Гастроли были завершены, Мадам покидал загородную резиденцию (как выяснил Федор, дом принадлежал не ему, а кому-то из многочисленных друзей покойного Кесаря) и покидал ее не один.

– Это – диапазон? – саркастично произнес пианист после первого прослушивания. – Это – глиссандо?
– и он так издевательски вздернул одну бровь, что в следующие пару дней Бонапарт просто вызубрил текст распевки, с тем, чтобы посрамить скептика при следующей встрече. Впрочем, несмотря на все его старания, Бальзак посулил ему долгие, долгие годы упорного труда «прежде чем мы сделаем из этой лягушки принца, мой друг». Тем не менее, практика, как Федор мог наблюдать, показывала, что и лягушки способны делать успехи – не все же принцам масленица…

Когда посиделки были в самом разгаре – Ася перешла как раз к живописанию ремонта, а эту историю Федор от нее уже слышал – он тихонько выскользнул из-за общего стола. Поплутав немного по коридорам, он, с четвертой попытки, все же нашел выход на сцену, и, убедившись, что на ней нет никого из обслуживающего персонала, несмело ступил на ее доски.

Здесь для них все началось, подумал он. Здесь они и встретились снова. Будто совершив круг почета по спирали – и оказавшись настолько высоко над собой-прошлыми, что едва могут видеть себя там, внизу…

В зале кто-то зааплодировал. Одинокий звук, неторопливый, медленный, слышно было очень хорошо – Федор вскинул голову, сощурившись и подумав, что таким образом его выгоняют прочь какие-то бдительные местные служащие. Однако почти темный, после того, как погасили центральную главную люстру, зал, зал, утопающий в вишневых складках бархата – портьеры, мягкие сидения, ковры – был пуст. Ну, почти – если не считать одной фигуры, которую Федор смог рассмотреть лишь когда она пошевелилась. Не так-то просто разглядеть рыжего человека в красном костюме на фоне оббитого алыми тканями зала…