Рождение волшебницы

Никто не произнес ни слова. Старший опустился на табурет, подвинув его к очагу, подальше от засохшего едулопа.

С пугающим хлопком из разбитого окна вылетела затычка, ворвавшийся ветер вздул пламя, с завыванием утягивая его в дымоход. Развешенные штанины взмыли, Золотинка спохватилась уберечь их от огня и по свойству своей натуры бросилась к очагу с внезапностью, которая, может быть, и не оправдывалась грозящей штанам опасностью.

Вмиг вскочили оба ее тюремщика – полетела опрокинутая табуретка, и тот и другой выхватили мечи… Они тяжело дышали, поводя безумными глазами на искаженных огнем лицах.

А Золотинка замерла, застыла в полнейшем столбняке, понимая, что малейшее движение – и ее порубят за здорово живешь. Пораженные страхом, они не разбирали врагов.

Наконец, шумно переведя дух, старший – меч он, однако, не убирал – поснимал одной рукой с простертого над огнем копья подгорелую одежду, осмотрел и даже понюхал, а затем с ненужной грубостью сунул ее Золотинке.

И все задребезжало под напором бури. Разом обнаружилась хлипкость задвижек, петель и ставен, как ошалелые, стучали где-то закрытые двери, и невозможно было представить себе, что делалось под открытым небом. Стражники вдвоем, поддерживая друг друга, вернули в выбитое окно затычку из свернутой комом рогожи. Во дворе раздалась оглушительная дробь, от которой хотелось присесть. И вдруг с обвальным грохотом, закладывая уши, сорвался небосвод, рухнула крыша, рассыпалась лавина черепицы, и самый пол под ногами дрогнул. Золотинка оглохла. Она видела помертвелое шевеление губ: стражники молились, пытаясь довести до бога свой испуг. Жуткий грохот продолжался с одной и той же невыносимой, пригибающей мощью… Прошуршали охвостья лавины, звякнул камешек, другой, и все как будто замлело. Обморочную тишину можно было постичь по слабому свисту ветра в дымоходе. Кто-то набрался духу пошурудить кочергой, пламя выправилось, и в караульне несколько посветлело. Но во дворе царила кромешная тьма. Ни единого огонька не уцелело на площади.

За окном послышался голос. Золотинка бросилась вытащить затычку.

– Боже правый! – говорил человек как бы в пустоте, не было ни малейшего эха. – Все убиты!

Но сам-то он уцелел, и Золотинка испытывала облегчение оттого, что кто-то еще жив.

– Что у вас там? – сунулся в окно стражник.

Слышался неправдоподобно отчетливый хруст шагов, сквозило холодом. И вот появились огни, и в свете редких факелов заблестела ледяными искрами снежная пустыня.

Невероятных размеров град разбил, перепахал и сравнял все, что было оставлено без укрытия под грохочущим небом. Разрушены были крыши, сбиты с петель двери, ставни, сквозными дырами зияли попавшие под косой удар окна. Крошево колотого льда вперемешку со щепой, обломками черепицы покрывало площадь толстым неровным слоем, в котором плоскими валунами возвышались животы павших лошадей и торчали углы разбитых телег. Расселись бочки с мессалонскими червонцами, и золото тоже ушло под лед. В холодном месиве полегли люди: возницы, грузчики, охрана. Пострадал весь подготовленный к отправке обоз – десятки подвод.

– Идите же, наконец, кто-нибудь! – сказала Золотинка. – Что там у них? Где Юлий? Где воевода Чеглок?

Молодой малый отправился искать воеводу, а старый брюзга велел Золотинке вернуться к очагу и тут сидеть.

Золотинка встрепенулась, когда померещился голос Юлия… и услышала его еще раз, наяву: княжич со спутниками, с хрустом ступая по ледяному месиву, миновал окно.

Роняя горящую смолу, в караульню вошли факельщики, стража, наконец, в сопровождении немногочисленных приближенных Юлий и воевода Чеглок. Золотинка встала. Заметная вмятина на крылатом шлеме подсказала ей, что Юлий чудом избежал смерти, захваченный врасплох первыми градинами – едва ускользнул из-под обвала.

Остановившись в трех шагах, он глядел враждебно и пусто. Вельможи и дворяне напоминали кучку лишенных всякого понятия об учтивости зевак, они обменивались посторонними замечаниями, громко переговариваясь за спиной Юлия, и беззастенчиво глазели на Золотинку. Своей говорливостью эти люди лишь оттеняли разительное одиночество княжича.

Юлий вытянул руку. На раскрытой его ладони лежал волшебный перстень Рукосила, багрово-белесый камень на паучьем ложе золотых листьев.

– Вот! – сказал он и уничижительно хмыкнул.

Золотинка испугано передернулась, удерживая ворот платья в опасном положении на ключицах, а княжич, принимая этот беспомощный трепет за ответ, за признание вины, вдруг, размахнувшись, швырнул перстень в очаг.

Этого никто не мог ожидать – все замерли. Но Золотинка кинулась в огонь мгновенным, почти непроизвольным броском. До того бесстрашно и ловко, что выхватила сокровище из горящих углей, не опалив пальцы. Только платье скользнуло на руки, обнажив плечи, но не успело нечто такое мелькнуть пред изумленными взорами, как она – молодцом! – все оправила и вернула на место.

Зачем юноша схватил кочергу, некогда было соображать – она отпрянула. Но он лишь свернул глазами. Оправив корсаж, и она получила возможность сверкать очами. Так они мерили друг друга враждебными взглядами и разве что не пыхтели, как взъерошенные зверьки. Несколько раз успели ахнуть придворные, ах! ах! и ох! – только и разевали они рты. Один Чеглок не позволил себе этого удовольствия, потому что смотрел на дело с его однообразно-утомительной стороны и не тратил душевные силы на бесплодные удивления.

– Пошушайте, шударыня прыншеша! – прошамкал он разбитыми губами и поморщился.

Шепелявые разъяснения воеводы состояли в том, что незадолго до града наследник пострадал от летающей нечисти – что-то такое вроде «жубаштого рта». И эта нечисть, разыскав Юлия в толпе дворян по красному перстню Рукосила, который навязала наследнику Золотинка, цапнула его за палец. «Жубаштая» тварь укусила наследника как раз пониже камня, и ближние люди тотчас же искромсали ее кинжалами, пояснил Чеглок. Он сопроводил обвинение самым любезным поклоном.

– Вот! – вскинулась Золотинка. – Я посылала к вам нарочного, как раз насчет едулопа. Вот он – едулоп! – Она пнула босой ногой гниющий на полу вареник.

Едулопы, похоже, никак не могли отыскать Рукосила – в новом его обличье и без волшебного камня, который, нельзя исключить, как раз их и породил. Но, к несчастью, это ничего уже не меняло в их намерениях – целые тучи едулопов нужно было ожидать к рассвету. Так толковала волшебница.

Мрачный воевода, остановив ее, выразительно оглянулся на свиту – на всех этих латников, кольчужников и празднично наряженных вельмож в рваных кружевах и лентах. Он просил всех выйти и молчал, дожидаясь, пока лишний народ не переберется в сени.

Не лишними предполагались тут, очевидно, сам Чеглок и Золотинка. Что касается Юлия… Разумеется, не лишний, он оставался, как всегда, ни при чем, предполагая про себя все, что угодно. Пространные объяснения девушки и строгое, как будто даже почтительное внимание воеводы раздражали княжича. Ничего не понимая, угрюмо нахмурившись, – и жестоко страдая! – он наблюдал за беспричинно устремившимся к выходу народом.

За злостью его стоял стыд. Золотинка не заблуждалась насчет того, что значат эти нахмуренные брови, отвердевшие скулы, жестко сложенный рот. То был тяжелый, как болезнь, загнанный глубоко внутрь стыд человека, который чем дальше, тем больше ощущает свою беспомощность как вину. Злобно вертел он в руках кочергу, потыкал дохлый вареник, а затем приостановился, будто прислушиваясь к чему-то. И обернулся к темному провалу окна.

– Шударыня! – значительно продолжил Чеглок. – Я никогда не шомневался, что недоражумение с жубаштой тварью ражъяшнится вполне и оконшательно. Шударыня, я знаю ваше доброе отношение к нашледнику и шмело рашшчитываю на вашу помощь… – воевода запнулся прежде, чем перейти к тому, что его по-настоящему занимало. – Шударыня, но эти ражговоры об ишкрене… нашколько они ошновательны?

Внимательно слушая воеводу, Золотинка не упускала из виду и Юлия, который подкрадывался к окну. Он держался стены, чтобы не спугнуть нечто там раньше времени, и вот – раз! – жахнул кочергой в запоздало встрепенувшееся шуршание – черно-белая птица прянула по засыпанному стеклом подоконнику. Золотинку так и передернуло. Вместо птицы разинула рот и обваливалась на остолбеневшего убийцу старуха. Он отскочил, а старуха обрушилась на каменные плиты без памяти.