Рождение волшебницы

– Паки и паки взываю к вам, окаянные: прочь! – несчастным голосом взревел отшельник. Зазвенело железо, наверное, цепь. – Утекаю от соблазн еретических и каюсь! В подвиге моем укрепляюсь, како бы творцу своему богу угодити! Прочь, прочь, адово отродье! Сатанинская мерзость прочь! – он осенил себя колесным знамением. – Тьфу на вас! Тьфу, бесы!

– Ты это брось, человече, какие тут, к черту, бесы?! Ему по-хорошему, а он – бесы! – взволновалась толпа.

– Предание Родово все отвергли и возненавидели, – неумолимо вещал свое пустынножитель, – и святых уставы отложили, и тем на себя вечную клятву навели и того ради вечного проклятия!

– Слезай, последний раз тебе говорят!

– Не мы просим, нужда просит! С утра стоим!

Единодушия, впрочем, не было. Одни бессвязно галдели, другие становились на колени и молитвенно простирали руки, третьи ни во что не вмешивались и держались поодаль, предоставив возможность действовать самым озабоченным.

– Нужда у нас до твоей святости, ваша милость, ой, нужда-то, нужда горючая! – взывала здоровенная баба, перекрывая звенящим криком нестройный гомон толпы. – Всей святости-то не просим, поделись толикой, святой отец! По нужде, по-соседски. Из Кушликов мы, деревня-то у нас, Кушлики.

– Тьфу, исчадие адово! – злобствовал пустынник.

– Грозен, ох, грозен! – в умилительном восхищении бормотала бедно одетая женщина из мещанок. – Грехи наши тяжкие!

– Послужи обществу и гуляй! А дело сделаешь, снова на столп закинем – знай себе дальше молись, спасайся! А во дворце-то нам без тебя никак! – галдел народ.

Нетрудно было догадаться, что безупречная жизнь отшельника и даже, можно сказать, отсутствие жизни, как ручательство безупречности, возбуждала в общественном мнении надежду, что святой человек окажется удачливым проводником через превратности блуждающего дворца. И, верно, слава святого утвердилась далеко по округе – иначе как объяснить такое скопление решительно настроенных богомольцев в гористой пустыне?

Пока самые основательные и благочестивые все еще пытались по-хорошему втолковать столпнику свою неотложную надобность, горячие головы уже затеяли приступ. Срубили высокую ветвистую березу, обкорнав ее со всех сторон до голых сучьев, и приставили это подобие осадной лестницы под самый пролом наверху башни. Иного доступа к злобствующему отшельнику не имелось: когда девять лет назад святой человек, отрекаясь «от соблазн еретических», поднялся в башню, каменщики намертво заложили дверь, что выходила в сторону развалин, так что остался пролом под крышей. И если бы столпник вздумал оборонять крепость, он смог бы, наверное, укрепив душу молитвой, защищаться против небольшого военного отряда. Однако никто не предполагал в святом человеке такой суетности, чтобы он действительно взялся за дубину.

Потому-то народ и пошел на приступ с легкой душою. Несколько человек живо вскарабкались до середины березы, а выше полез щекастый оборванец с узким и крепким теменем, на котором стриженой морковкой росли короткие, жесткие волосы. Смельчак, перебирая босыми ногами сучья, уже тянулся к нижней закраине пролома, когда отшельник нырнул куда-то во тьму и возвратился с плоским горшком, который, непристойно взвизгнув, опрокинул на стриженную щетиной голову – из горшка хлынуло нечто похожее на темно-коричневое варево, все в сгустках.

– Тьфу, черт! – взревел оборванец, дергаясь и отмахиваясь, как ошпаренный.

Извиваясь, он пытался удержаться на прогнувшейся верхушке осадного дерева и сорвался вниз – наземь! Но не убился, а тотчас вскочил, обдавши смятенный народ вонью, и ринулся к ручью смывать дерьмо… Алчущий святости народ рассвирепел. Здоровенный булыжник звезданул святого старца по лбу, положив конец схватке, – звучный стук камня о череп, сдавленный вскрик, и несчастный исчез из виду.

Осаждающие проникли в пролом, обвязали беспомощного отшельника веревкой и с величайшими предосторожностями спустили вниз. Бабы заголосили – извлеченный на солнце столпник являл собой зрелище жалостливое и поучительное. Сквозь прорехи рубища проглядывало немытое, в струпьях тело. Величественный лоб с залысинами оставался, пожалуй, единственной частью тела, что не подверглась умалению, не усохла от истощения. Голые под длинной рубахой ноги, все в язвах и чирьях, поражали худобой, так что особенно жутко гляделись крупные кости колен и большие ступни.

Пока женщины, охая и причитая, приводили святого в чувство, смачивали ему лоб и обтирали тряпками вонючее тело, мужчины сладили на скорую руку носилки, нечто вроде плетеного помоста на двух длинных жердях. Однако отшельник, с изумлением взиравший на чудовищно склонившихся к нему людей (девять лет он глядел на эту лужайку и на людей с недосягаемой высоты), заупрямился, едва начали его перекладывать на покрытые ветошкой носилки. Почитатели святого со смущением остановились перед необходимостью нового насилия.

– Вот его четки! Четки тут! – с восторгом первооткрывателя завопил на башне мальчишка, забравшийся наверх вместе с прочими любопытными.

Четки возвратили хозяину, и тот, жадно ухвативши заветное, тотчас забормотал, перебирая крупные бусины слоновой кости. Так его и подняли на носилки с четками в руках, пустынножитель привычно скрестил под себя ноги и больше уже не замечал перемен, восседая на гибко качающихся жердях, которые несли четыре дюжих послушника. Толпа потянулась вслед, и все шествие вступило в лес.

Захваченная кипением страстей, Золотинка забыла о бдительности и была за это наказана. Едва она спохватилась, что давно не проверяла за собой слежку и не поглядывала на небо, как обнаружила настырную ворону, которая кружила над башней и возвращалась к лесу для новых вылазок. Трудно было только сказать, что на самом деле занимало ворону: переполох вокруг отшельника или кто-то из действующих лиц? Наряженный деревенским мальчиком пигалик?

Золотинка замешалась в толпу и путалась между мальчишками, пока не вошли в лес, где можно было неприметно отстать.

Ворона пропала, насколько можно было это утверждать, полагаясь на слух и зрение в сумятице золотого света и зеленой тени, тихих вздохов и шорохов леса. Несколько раз Золотинка прощупывала окрестности внутренним оком, но не находила ничего напоминающего о разуме. Следовало, наверное, поблагодарить ворону за своевременное напоминание о бдительности. Это утешительное соображение позволило Золотинке заснуть. Она загадала подняться через час и прикорнула в густой тени елей.

Во второй половине дня, продолжая путь прямо навстречу солнцу, Золотинка разобрала в неясной дали странный излом земли и, остановившись, долго присматривалась из-под ладони. Все ж таки это была не скала, не случайная прихоть природы, а нечто иное… дворец. На таком расстоянии он мало походил на то блистательное порождение волшебства, о котором толковали в народе. Так… скорее груда развалин. Ни сверкающих шпилей, ни устремленных к небу башен, ни узорчатых, похожих на изделие золотых дел мастера, крыш. Нагромождение угловатых глыб – скорее крепость. Нечто тяжеловесное, лишенное обдуманной соразмерности. Так строит прижимистый, равнодушный к изящному мещанин: времянки, пристройки, чуланчики, чердачки, которые возникают по мере надобности и возможности, безбожно искажая первоначальный облик и замысел здания.

Уродливое видение в не мерянной еще дали совсем не нравилось Золотинке. И сердце ее билось, как на бегу, хотя она стояла, придерживаясь вросшего в землю камня, и все глядела из-под руки.

Ни разу не остановившись для отдыха, она успела ко дворцу засветло и увидела это зловещее сооружение так близко, что можно было различить переплеты узких редких окон.

На скалистом пригорке тянулась лента приземистых укреплений, а выше, стиснутые этой лентой, поднимались новые укрепления и башни самых причудливых, неправильных очертаний: полукруглые, многоугольные и вовсе уж непонятно какие. Из этих строений, перемежаясь резкими провалами, вырастали другие, уже и тоньше. А то, что высилось на самом верху, можно было принять скорее за печные трубы, чем за шпили или венцы. Заросший чахлым кустарником пригорок, где высился тяжеловесный дворец, оставался дик и безлюден. Да то и не диво: широким разливом всюду, сколько можно было видеть с развесистой сосны, куда забралась Золотинка, вокруг хищно колыхались заросли едулопов.