Рождение волшебницы

– Брысь! – слабо выдохнул дока, и она, опомнившись, последовала своевременному совету. Мигом нырнула в толпу и исчезла.

По межибожской дороге среди всхолмленных перелесков заиграли наступление трубы. В скором времени послышался грузный топот конской громады, засверкали желтые доспехи, полыхнуло знамя… Можно было различить острия копий, и народ уразумел, наконец, кого же тут будут брать приступом. Бабы заголосили, и все без разбора сыпанули в стороны, освобождая дорогу войску.

Между столичными, в сияющих бронзовых доспехах, в перьях и кружевах витязями судья Приказа надворной охраны ехал в многозначительном одиночестве и без оружия. Маленький кинжальчик болтался на драгоценном поясе, который обнимал стеганый бархатный кафтан. Опущенные в застылой гримасе уголки рта как бы вытягивали и без того длинное лицо Замора. Казалось, оно посинело по щекам и над губами не от выбритой щетины, а по причине холодной, вяло текущей крови. Узко посаженные глаза его остановились на босоногом пацаненке… и Золотинка замерла. Начальник надворной охраны смотрел так долго и пристально, что, казалось ей, просто не мог не распознать выряженного под мальчишку пигалика…

Он отвернулся, не отдав приказаний.

С прибытием Замора, который привел с собой более ста витязей, несколько сот человек служилых и посошной рати, искатели побросали обжитые шалаши и рассеялись по лесам. От греха подальше бежала вместе с народом и Золотинка. Между тем посошная рать (согнанные на воинские работы мужики) за двое суток обвели обе заставы частоколами, откопали рвы и срубили прочные ворота под затейливой тесовой кровлей и с резными столбами.

Однако уже на следующий день далеко по окрестностям раскатился тяжкий подземный гул, вздрогнула земля. Искатели полезли на деревья, на пригорки и оттуда увидели встающие над дворцом клубы пыли. В привычном облике размытой расстоянием громады обнаружились рваные прорехи. Затем последовали еще несколько толчков и новые разрушения, которые перемежались ростом палат и башен.

Буян – отставной член Совета восьми – устроился где-то поблизости, так что они обменивались с Золотинкой письмами в течение одного-двух часов. Он считал, что во дворце погибли люди Замора. Ближайший приспешник Рукосила начал исследование блуждающего дворца, для этого он сюда и прибыл. Он будет посылать людей на гибель, пока дворец не рухнет окончательно и не уйдет под землю, унося с собой неразгаданные тайны. Сомнительно, чтобы кто-нибудь из людей Замора сумел добраться до его сокровенного значения, справедливо заключал Буян. «Однако, – писал он далее, – ничего удивительного, что неудачи преследуют и нас. А ты, мой друг, столкнувшись с неодолимыми препятствиями, выказал достаточно доброй воли и осторожности (Золотинка беспокойно шевельнулась в этом месте), и, поверь, ни у меня, ни у моих друзей никогда не повернется язык осудить тебя за оправданное обстоятельствами благоразумие. С наилучшими пожеланиями, Буян».

Опустив кленовый лист, на котором пропечаталась заключительная часть письма, Золотинка ощутила, что щеки ее пылают даже под слоем злонамеренной грязи, которую она не смывала несколько дней.

Кажется, никогда еще она не чувствовала с такой убийственной ясностью собственное ничтожество. Беспомощность. Тупоумие. Убожество воображения. День уходил за днем. Время от времени заблудившийся в зарослях едулопов дворец вздрагивал, переваривая, как видно, очередной отряд Заморовых смельчаков…

И однажды она удивилась их количеству. Даже если они входили во дворец по одному. Нетрудно было предположить, что всесильный начальник охранного ведомства начинает уже испытывать затруднения, подыскивая замену безвозвратно выбывшим лазутчикам.

Раз зацепившись за это соображение, Золотинка больше его не упускала, хотя никакого очевидного решения не находилось. Работа мысли, наверное, шла подспудно, именно поэтому она и очутилась в конце концов на освещенной закатным солнцем, затянутой дымом костров поляне, где сошлись большим людным табором искатели. Где тянуло запахом жареного, где прибывшие из Межибожа купцы торговали с возов, где горланили бесстыжие девки – и безмолвствовал возле своего шалаша, перебирая четки, столпник. На рогожке у ног святого, который пристроился на толстой валежине с обвалившейся корой, лежали нетронутые подаяния: хлеб, калачи, мясо, рыба, лук и овощи.

Благочестивые почитательницы праведника, две упитанные горожанки в козловых башмаках и платьях с разрезами, приторно уговаривали его прервать пост и откушать. Они причитали, шлепали между делом комаров и, не получая от праведного старца ответа, общались между собой, с прискорбием поминая собственное чревоугодие – грехи наши тяжкие! Старец пусто глядел сквозь женщин, сохраняя отсутствующее выражение изнуренного воздержанием лица. Между тем в животе у Золотинки болезненно урчало от яблок, винограда, персиков и прочей зелени, которую она сколько дней уже разнообразила только печенными без соли пескарями. А на рогожке у столпника напрасно черствели пироги… Хлебное изобилие перед глазами возбуждало мысль.

Низкое солнце опустилось за лес, и в воздухе посвежело. Казалось, высокомерие и гордость покинули старца, стоило женщинам оставить его в покое. Он уронил руки, четки слоновой кости выскользнули на траву рядом с грязными худыми ступнями. Столпник тупо уставился под ноги. Оглянувшись по сторонам, Золотинка присела к рогожке и решительно разломила пирог – оказалось, с рыбой. Она вздохнула.

Старец покосился на растрепанного мальчишку и некоторое время с преувеличенным вниманием следил, как тот без жалости и разбора лопает беспризорные припасы. Потом тоже вздохнул и, придерживаясь за сухую ветку валежины, с усилием наклонился поднять четки. Золотинка успела порядочно набезобразничать, когда ее наконец заметили.

– Это что же паршивец делает, а?! – в негодовании вскричал тощий, язвительного нрава мужичок. Нрав его выдавал себя не только жалом торчащей вперед бородой, но и ядовитыми переливами голоса. – Что же это он жрет-то? Да кто ж позволил? Ах ты, щенок!

Щенок, то есть Золотинка, как это и положено одичавшему от голода мальчишке, принялся запихиваться мясом и хлебом, торопясь набить рот, прежде чем отнимут. Мужичок схватил паршивца крючковатыми пальцами за ухо и вздернул на ноги, заставив поперхнуться и вытаращить глаза.

– Дедушка разрешил! Сам сказал! – принялась канючить Золотинка, когда убедилась, что переполох получился порядочный. Люди у костров оборачивались, а кое-кто поднялся глянуть, кого ж это там поймали и что с ним сделают.

– Сам сказал? – усомнился мужичок, несколько, однако, притихнув.

– Ешь, говорит, мне не лезет! – верещала Золотинка на весь табор.

– Кто сказал?

– Дедушка праведник.

Пальцы разжались окончательно. Любопытствующий народ с сомнением поглядывал и на старца. Было еще достаточно светло, чтобы различить в его скорбном лике некое беспокойство.

– Гляди-ка, а ведь три дня молчал! – с осуждением как будто заметил основательный мужчина из мещан, широкая борода его привольно покрывала грудь.

– Побойся бога, отрок! – изрек столпник, указывая грязным перстом на Золотинку. Пересохший голос его словно с неба грянул. И сразу грозная тишина сгустилась вокруг мальчишки.

– Он сам мне сказал, сам! – бледнея от храбрости, соврал мальчишка.

Тотчас очутился он в железных лапах Язвительной Бороды и завопил благим матом, немногим только опередив крепкую затрещину по лбу. Мужичок перевернул мальчишку набок и принялся охаживать его как пришлось.

– А ему не надо! Не надо ему ничего! Не надо! – бессмысленные вопли мальчишки не принимались во внимание.

Но ведь не для того Золотинка подвергла себя поношению, чтобы нахватать оплеух и колотушек без всякой пользы для дела! Она вывернулась ужом, зверски цапнула зубами жесткую руку истязателя и вырвалась бежать – с таким расчетом, понятно, чтобы вовремя остановиться. Заставила себя споткнуться, чтобы неповоротливые мужики успели ее, черт побери! наконец поймать.

Теперь уж она принялась вопить, не дожидаясь, когда ее отделают.