Розы и хризантемы

— Поди-к ты удавись!.. Удавиться тоже не пустяк!

— А чего она там, в Египте-то этом своем, забыла? Чего ей там делать было? — спрашивает Вера.

— Чего? Мало ли чего… Бокситы небось искала, — догадывается Марина.

— Она, видать, сама враг народа. Шпионка какая-нибудь. Не плачь, Анька, ничего тебе не будет. Мы про нее все скажем! Отдадут тебе твой ботинок.

— Вставай, вставай! — говорит мама. — Что такое? Я не понимаю — семь часов утра! Каждый день одна и та же история — тысячу раз повторять надо!

Тысячу раз… Семь часов… Ужасно, ужасно не хочется вставать… А что, если я скажу, что заболела?

— Я, кажется, заболела…

— Не выдумывай, что за глупости! Что значит — заболела? Как это — заболела?

— Голова болит…

— Не сочиняй, ты абсолютно здорова. Просто так — лишь бы злить меня и тянуть время! Что ж — на, меряй температуру!

Ничего, она отвернется, выйдет на минутку из комнаты, я немножечко постучу по градуснику. Если постучать, ртутный столбик сразу подпрыгивает. Девочки так делают, когда хотят получить освобождение от занятий. Нет, мама не собирается уходить. Села на стул возле моей раскладушки и смотрит.

— Ну, покажи. — Она берет градусник, идет надеть очки — без очков не видит. — Действительно, тридцать семь и шесть…

Тридцать семь и шесть?.. Быть того не может!.. Это же я просто так — не хотела вставать…

— А все дурацкие прогулки! — сердится мама. — Ведь говорила, тысячу раз говорила: нечего шляться! Лучше бы села чулки заштопала. Все как об стенку горох… Не знаю, лежи… Придется вызвать врача. Переходи на мою кровать, не спотыкаться же целый день об эту проклятую раскладушку!.. Все как на зло, все не слава богу…

Я лежу и читаю Пушкина. Книгоноша только что принес шестой том. Последний. «Полное собрание сочинений в шести томах».

«Яик, по указу Екатерины Второй переименованный в Урал…»

Папа уже расплатился с книгоношей, тот уже спрятал деньги в карман, уже перевязал бечевкой оставшиеся у него книги, но уходить не спешит — смотрит на Георгия Ивановича и, наверно, ждет, чтобы мама и ему предложила стакан чаю.

— Подождите, не торопитесь, — говорит мама, — выпейте хоть стакан чаю. Такой морозище на улице…

— С большим удовольствием! — Книгоноша придвигается к столу. — С большим удовольствием, уважаемая, выпью у вас чаю.

Папа сопит носом. Георгий Иванович отодвигается от стола подальше, потом вообще встает, нахлобучивает шапку и прощается — книгоноша мешает ему рассказывать о Шпицбергене и выписанных на сегодняшний день препозициях.

— Я думаю, мне надо сделать себе страхование жизни, — рассуждает книгоноша. — Застраховать если не все здоровье, то, по крайней мере, спину. Все здоровье у меня, благодарение бога, еще не жалуюсь, но спина, знаете, кряхтит…

— Неудивительно, — соглашается мама, — таскаете такие тяжести.

— Тяжести… Не такие уж особенные тяжести, но возраст, знаете, сказывается.

— Ах, перестаньте, какой там возраст? Вы еще молодой человек, ни одного седого волоса.

Волосы у книгоноши рыжие. Не такие рыжие, как у Ики, у Ики ярче и темнее, у него просто желтые.

— Не гневите Бога, это еще не возраст… — Мама вздыхает. — Перетруждать себя нельзя, вот что! Лучше, я вам скажу, съездить два раза, чем навьючиваться, как верблюду. Угробить здоровье легче-легкого, а поправить…

«Царь обласкал новых подданных, — читаю я, — и пожаловал им грамоту на реку Яик, отдав им ее от вершины до устья и дозволяя им набираться на житье вольньми людьми».

Книгоноша пьет уже второй стакан и рассуждает о своей комнате:

— Конечно, я бы не отказался, если бы было не четырнадцать метров, а, допустим, восемнадцать, но что есть, то есть. Как говорится, будем благодарны за то, что имеем. Если бы я остался у себя в Бороничах, так уже лежал бы вместе со всеми в общей яме, и мой сын тоже…

— Да, ужасно, — поддакивает мама.

— Конечно, тут тоже не всегда идет гладко, иной раз, я вам скажу, кошки на душе скребут, и не так уж и торопишься домой: слушать, кто из них прав и кто виноват… Нет, жена хорошая, что есть, то есть, зря не скажу, но два сына — понимаете, мой сын, ее сын — все-таки уже взрослые юноши. Одна комната… Никто, я считаю, тут не прав и не виноват, а когда пять душ на четырнадцати метрах…

— Да, у вас ведь, кажется, была еще дочь? — вспоминает мама.

— Что значит — была? Она была и есть! Но это уже наша общая дочь, это уже, знаете, проще, чем два мальчика, у которых то мать — не мать, то отец — не отец. Это как-никак усложняет отношения.

— Разумеется, о чем тут говорить! — соглашается мама.

— Каждый думает, что он чем-то обижен. Хотя он ничем, слава богу, не обижен. Может, не так много, как следовало бы, но деньги домой приношу, и обед, слава богу, каждый день на столе. Но дети — это дети: им кажется, что у других лучше. Что на это ответить? Конечно, можно было бы заработать капельку больше. Книги теперь берут. Не все, но берут… Спасибо вам, уважаемая, за угощение. — Он допивает наконец свой чай, еще раз проверяет бечевку, перекидывает две пачки через плечо — как тетя Поля корзины с клубникой, еще две берет в руки, говорит: «Да, спина… Что делать?» и уходит.

«В смутное сие время по казацким дворам шатался неизвестный бродяга…»

Я болею уже полтора месяца. Нельзя даже сказать, что болею, потому что ничего не болит, только температура никак не снижается. Каждый день тридцать семь и шесть, тридцать семь и семь. Иногда бывает даже тридцать восемь. Я не хочу, не могу больше болеть! Вначале мне еще давали какие-то лекарства, а теперь ничего не дают, потому что лекарства все равно не помогли от этой несчастной температуры. Я просто лежу, и все. Папа теперь спит на раскладушке, а я на его кровати.

Я перечитала всего Пушкина, все шесть томов:

Фарлаф, покинув свой обед, Копье, кольчугу, шлем, перчатки, Вскочил в седло и без оглядки…

Я хочу в школу! И зачем только я придумала, что больна?.. Если бы я не сказала тогда, что у меня болит голова, мама никогда бы не догадалась про температуру… А теперь она боится, что я заболею еще хуже. Даже вымыться не позволяет, говорит, что от мытья я свалюсь окончательно. Я не могу больше этого терпеть!