Розы и хризантемы
Шрифт:
— Что ж тут может быть другое? Судят, потому что так принято. Считается, наверно, что одного посадят, так остальным будет острастка. А в действительности и этого нет. Поглядите вокруг: сажают, сажают, а преступность час от часу только растет. На улицу уже страшно выйти. И потом, я вам скажу: за убийство одной-единственной девицы, весьма к тому же малоприятной, посадят и сгноят. А губителей десятков и сотен тысяч никто ни к какому ответу не требует. Ходят гоголем, пользуются всеми благами и почестями. Я за свою жизнь много чего насмотрелась… Возьмите ту же Кубань. Как это так? Крепкие, благополучные хозяйства — закрома ломились от урожая, не знали, бывало, куда девать его, и вдруг голод! Ни засухи, ни потопа, и такой страшный голод. Так называемая коллективизация.
— Так-то оно, Нина Владимировна, так, да все же и не так…
— Нет, вы уж поверьте моему опыту… — Мама встряхивает свои тряпки, стягивает верх мешка и перевязывает лентой. — Знаете, что я думаю? Может, бретельки пошире сделать? А то врезаются в плечи, уже буквально колея образовалась…
— Это не от комбинации врезаются, — объясняет Марья Александровна, — врезаются от бюстгальтера…
— Да, вы правы, — соглашается мама. — Ничего не поделаешь: плечи и то уже стали не те…
Я пишу в тетрадке — как будто делаю уроки, а сама думаю про ее родственника. Родственник… Убил гречанку… Что еще за родственник такой? Нет, я, наверно, его не знаю. Но я бы так не смогла — взять пистолет и убить… Выстрелить в человека… Наброситься от злости — это другое дело… Но выстрелить — нет, ни за что… Не смогла бы…
— Так с кем же ты хочешь, чтобы тебя посадили? — вспоминает мама.
С кем? Действительно, с кем?.. С Икой? Нет, только не с Икой… Со своей лучшей подругой я больше никогда не стану садиться.
— С Аллой Вольфсон.
— С Аллой? — хмыкает мама. — Почему именно с Аллой?
— Она хорошая девочка. Отличница и никогда не болтает на уроках!
Вера плачет на лестнице. Сидит на ступеньке и плачет. Мышка на прошлой перемене вошла в класс и сказала Нине Феденко, чтобы она поменялась со мной местами. Вера вначале удивилась: что это? почему это? Стала спорить: какое ваше дело? Может, она (это я) не хочет ни с кем меняться, может, мы хотим вместе сидеть! С какой это радости вы нас рассаживаете? Что мы такое сделали? А я сидела и молчала. Ни на кого не смотрела и молчала. Мышка в конце концов рассердилась, что Вера с ней спорит. Вообще-то она никогда не сердится, но куда ей было деваться? Мама, наверно, как следует ее напугала. Вера вдруг поняла, почему я молчу. Догадалась. Вскочила и убежала из класса. Даже на урок не вернулась. Варя Батищева пошла за ней, но она все равно не вернулась. И теперь сидит на лестнице и плачет. Уткнулась лицом в решетку перил и ни на кого не хочет смотреть. Я не думала, что она так уж расстроится. Девочки утешают ее, но она никого не слушает.
— Ну что ты?.. — говорю я. — Ну, какая разница, с кем сидеть?..
— Если… Если никакая… зачем же ты?.. Зачем не хочешь сидеть вместе?
— Это не я, — вру я (что делать? — нельзя ей говорить, что это я, она тогда совсем разобидится). — Это кто-то из учителей нажаловался моей матери.
— Чего нажаловался? Чего?
— Что мы с тобой болтаем на уроках. Ты же знаешь: моя мать все время таскается в школу.
— Мы не болтаем! Нисколько не болтаем!
— Болтаем! Ты все время болтаешь и заставляешь меня отвечать! Я тебе тысячу раз говорила!
— Значит… ты сама! Ты сама не хочешь! — рыдает Вера. — Сама не хочешь… А говоришь: мать!..
— Я тебя предупреждала — тысячу раз предупреждала — молчи!
— Я буду молчать! — Она хватает меня за руку. Глаза у нее зеленые и заплаканные. Все-таки у нее красивые глаза… И брови красивые… — Как рыба буду молчать! Увидишь! Хочешь, я воды в рот наберу? Словечка не скажу?
— Не хочу.
Конечно, жалко ее, но, если я ее пожалею, все опять пойдет по-прежнему — я знаю.
— Значит, ты правда не хочешь! Правда не хочешь… Не хочешь! Не
хочешь со мной сидеть!..— Да, теперь уже не хочу.
Если ей так требовалось это услышать, пусть!.. Пусть слышит. Я не хотела, но пусть услышит — да, я не хочу. Не хочу с ней сидеть! Никогда ни за что больше с ней не сяду — даже если она станет реветь три часа подряд, не сяду!..
— А еще говорила… — захлебывается Вера. — Еще говорила… Хорошо… Хорошо… Иди себе, иди…
Конечно, пойду. И ничего с ней не случится, если она будет сидеть не со мной, а с Ниной Феденко. Глупости, абсолютно ничего не случится… Я не могу, не могу больше с ней сидеть!.. Пускай себе плачет, пускай думает, что хочет…
— Павел, — говорит мама, — так что же будет с деньгами?
— С какими деньгами, Нинусенька? — Папа опускает газету на колени.
— То есть как — с какими? С обыкновенными! Что ты прикидываешься? В доме ни копейки.
— Я не понимаю, мой дорогой эконом, почему у нас в доме постоянно ни копейки. Я приношу тебе ежемесячно тысячи рублей.
— Что значит ты приносишь тысячи? Какие тысячи? Где они?
— Это у тебя, мой славный Кисик, следует спросить: где они? Одного только гонорара за роман о Сталинграде я принес тебе двести тысяч рублей!
— Что ты выдумываешь?.. Какие двести тысяч? Ты что, с ума сошел?
— Я не сошел с ума, Нинусенька, я принес тебе — двести! — тысяч! — рублей! — Папа встает, как будто собирается выйти, но снова садится. — Как одну копеечку! И самолично положил их тебе на сберкнижку. С тех пор не прошло еще и двух лет!
— Что значит — двух лет? По-моему, прошло почти три.
— Хорошо, пусть три. На эти деньги, мой любезный скупердяй, можно было жить припеваючи целую жизнь! А ты умудрилась растранжирить за неполных три года двести тысяч рублей и теперь жалуешься на безденежье.
— Я — растранжирить?.. Что за глупости? Сам же разбрасывался тысячами направо и налево… Пьянки, гулянки, дурацкие велосипеды! Боже, мне аж дурно сделалось…
— Нинусенька, даже если случались, как ты это называешь, пьянки и гулянки, к тем деньгам, что лежали у тебя на сберкнижке, они не имели никакого касательства.
— Да, а к чему же они имели касательство?
— Если я и позволял себе иногда что-то потратить, то не из тех денег, что лежали у тебя на сберкнижке.
— Нет, это уже просто ни в какие ворота не лезет! Если ты хочешь подсчитывать, пожалуйста, изволь, давай сядем и подсчитаем. — Мама садится и открывает свой ридикюль. — Одна только проклятая дача, на которой ты столь упорно настаивал, обошлась более чем в двадцать тысяч. Да, да, не смотри так, пожалуйста! А что ты думал? Три курсовки — три тысячи ежемесячно. Когда я говорила: достаточно двух, так нет — уперся, как баран, не будем крохоборничать! За три месяца вылетело девять тысяч. Плюс три тысячи Авровым. Плюс молоко и фрукты. Да нет, куда там — за два года выйдет не двадцать, а все тридцать!
— Нинусенька, если в первый год мы действительно брали курсовки, то во второй — надеюсь, ты помнишь — твоя прелестная Тамара через месяц сбежала.
— Через месяц сбежала! Не морочь мне голову. Авровым все равно платили. А путевки в Дубулты? А поездка в Бежицу? Это что — задаром?
— На поездку в Бежицу я получил командировочные.
— Ты, может, и получил, а я никаких командировочных не получала. И вообще, о чем тут говорить? Можно подумать, что я припрятала эти деньги. Или в карты проиграла.
— Не припрятала и не проиграла, но каким-то таинственным образом в течение двух лет расфуфыкала двести тысяч.
— Как ты смеешь?.. — Мама становится вся красная и отшвыривает ридикюль. — Как ты смеешь бросать мне подобные обвинения!
Папа не смотрит на нее, он смотрит в окно.
— Нинусенька, это не обвинения, это элементарная арифметика. Допустим даже, что пребывание на даче обошлось, как ты утверждаешь, в тридцать тысяч. Где же остальные сто семьдесят?
— Где? Я уже сказала где! Бежица, Дубулты, всякие дурацкие выдумки, да и просто жизнь — бесплатно никто ничего не дарит!