Розы и хризантемы

«Погибни, трус! Умри!» — вещает…

Погибни… Я погибну от грязи!

До утра юная княжна Лежала, тягостным забвеньем, Как будто страшным сновиденьем… Объята…

— Я должна вымыться!

— Не выдумывай и не говори глупостей. — Мама вытирает стол тряпкой, стряхивает крошки в миску.

— Какие же это глупости? Я полтора месяца не мылась!

— Ничего страшного.

— Это тебе ничего страшного, а я погибаю, умираю! Я вся чешусь. Я не могу, не могу больше!

— Ничего, почешешься и перестанешь. Отшельники всю жизнь не моются.

— Я не отшельник! — Она нарочно — нарочно дразнит меня! — Как ты не понимаешь?! Я должна вымыться!

— Не ори! Не смей орать! Скотина, окончательно распустилась — истерики тут устраивает. Насмотрелась на своего любезного папашу.

Скотина… Конечно, скотина. Хуже скотины. Столько времени не мыться, так станешь чертом, не то что скотиной… Ей нравится, что я мучаюсь. Нужно не думать, не думать про это…

В глуши полей, вдали Ерусалима… Красавица, никем еще не зрима… Краса земных, любезных дочерей, Израиля надежда молодая! Зову тебя, любовию пылая…

Нужно дождаться, когда она уйдет куда-нибудь, утащится к какой-нибудь своей Анне Тимофеевне на Башиловку, встать и потихонечку вымыться. А что? Колонку зажигать я умею. Не буду делать ванну, вымоюсь под душем, и все. Вымоюсь и лягу быстренько обратно.

И не страшась божественного гнева, Вся в пламени, власы раскинув, Ева, Едва, едва устами шевеля, Лобзанием Адаму отвечала, В слезах любви, в бесчувствии лежала Под сенью пальм, — и юная земля Любовников цветами покрывала.

Сегодня же, сегодня же вымыться!

— Ну что? Никаких перемен? — спрашивает врач, раскрывает свой чемоданчик, вытаскивает какие-то бумажки — наверно, результаты анализов.

Он пожилой, грузный, а волосы седые, лохматые, легкие.

— Нет, доктор, никаких, — вздыхает мама. — Вечером вчера опять тридцать семь и девять. Утром тридцать семь и пять…

— Субфебрильная температура, — кивает врач. — Анализы… Что ж? Лейкоциты превышают норму.

— Что значит — превышают? — спрашивает мама.

— Несколько превышают… Вполне естественно в данном случае.

— Но сколько же она будет так валяться?

Врач ничего не отвечает, присаживается на кровать, щупает мне железки на шее, за ушами, под мышками. Он, наверно, чувствует, какая я грязная… Не может не чувствовать… Ужас, ужас! Почему мне нельзя вымыться?.. Стыд и срам, позор, ужас!..

— Да, лимфатические узлы увеличены… Что соответствует общей картине…

— Вот видишь! — говорит мама. — А ты еще скандалишь.

— Знаете что я вам скажу? — Он встает, складывает бумажки обратно в чемоданчик. — Перестаньте мерить температуру и пусть идет в школу.

— Доктор, но как же?.. — сомневается мама. — Вы же сами сказали…

— От того что она лежит, пользы не будет. Пусть выходит, бывает на свежем воздухе. Единственное лечение в данном случае — свежий воздух и правильное питание. Насколько я могу судить, исходя из своего опыта…

— Какое питание! О чем вы говорите? Ничего абсолютно не жрет. Даже смотреть на еду не хочет.

Это я не хочу смотреть на ее мерзкую кашу!

— Будет бегать по улице, появится аппетит.

У меня и так аппетит. Когда мама выходит из комнаты, я отрезаю себе ломоть черного хлеба, посыпаю солью и ем.

— Значит, вы считаете, отправлять в школу? — вздыхает мама. — Не знаю, ей-богу… Лишь бы не стало хуже… Вы уверены, доктор, что это не чахотка?

— Что вы имеете в виду, когда говорите — чахотка? — хмурится врач. — Все меры должны быть направлены к тому, чтобы не допустить развития чахотки.

— Нет, потому что я вам уже рассказывала: у меня брат болен в открытой форме… Как-то невольно страшишься…

— Тем более… Тем более, если брат…

— А можно мне вымыться? — спрашиваю я.

— Что значит — можно? Нужно! Мыться, любезная барышня, необходимо.

Можно, можно — врач сказал: можно!

— Да, но не с температурой! — спорит мама.

— Про температуру забудьте. Считайте, что нет никакой температуры. Пусть ведет себя так, как будто она здорова. Кстати, я хотел бы вымыть руки.

— Да, конечно. Пожалуйста. — Мама вытаскивает из стопки выглаженного белья чистое полотенце и ведет его в ванную.

Ура! Можно мыться и можно идти в школу! Завтра же пойду в школу! И в жизни больше не стану ни на что жаловаться…

Пока я болела, географичку Марью Ивановну выгнали из нашей школы. Почему, никто толком не знает. Вряд ли из-за Аниного ботинка, наверно, она правда шпионка. Все радуются, что ее больше нет.

— Скажи Георгию Ивановичу, чтобы он сходил к нам в школу, — говорю я маме.

— Георгию Ивановичу? Что ему делать у вас в школе?..

— Я тебе рассказывала: у нас нет учителя, а он может преподавать географию.

— Марья Александровна, вы слышите, что она говорит? Действительно, чем так бедствовать… Почему бы не попытаться? Диплом, слава богу, есть, и стаж работы, верно, имеется. Не возьмут, попытка — не пытка. Разумеется, если преподавал в университете, прекрасно сможет учительствовать и в пятом классе, не велика премудрость.

— Ему покажется обидным — я его знаю! — говорит Марья Александровна.

— Что значит — обидным? Подумаешь, граф какой! Фон-барон! Что за честь, когда нечего есть! Странно, что я сама об этом не подумала… Да, недаром говорят: ум хорошо, а два лучше.

Георгия Ивановича взяли! Мама уговорила его попытаться, и его взяли.

— Вопрос о том, быть или не быть экспедиции… — Георгий Иванович стоит у карты — высокий, худой, хмурый, с длинной указкой в руках, — решился положительно только к марту месяцу. Сборы были поспешными, из Петербурга выехали поздно. Проезд до побережья был организован скверно, можно сказать, отвратительно. Санный поезд оказался захвачен весенней распутицей и опоздал к навигации! — Глаза у него гневно сверкают — переживает за экспедицию. На нас он не глядит.

Девочки не особенно его слушают, занимаются своими делами — переписывают упражнения по английскому, читают, переговариваются потихоньку. Георгий Иванович не замечает, ему все равно. Он нисколько не вредный. Целый урок объясняет про какие-то свои открытия и экспедиции, к доске не вызывает и двоек не ставит. Не то что Марья Ивановна, которой без конца нужно было показывать Джезказган и Коунрад, Эльтон и Баскунчак.

— Каждый шаг стоил неимоверных усилий! — Наверно, ему кажется, что он сам пробирается по неизведанной тундре и встречается со страшными опасностями: стужей, пургой, голодом, непроходимыми топями, болезнями, комарами и мошкарой и дикими юкагирскими шаманами. И все из-за этих подлых петербургских чиновников, которые своей зловредной волокитой испортили, погубили все дело! Холод, пятидесятиградусный мороз, собаки дохнут, люди падают на серый колючий снег… А чиновники сидят себе как ни в чем не бывало в Петербурге в натопленных канцеляриях и в ус не дуют!.. Пьют чай. — И все-таки Ледовитый океан от Колымы до мыса Дежнева оказался проходим! — Георгий Иванович взмахивает рукой, в которой зажата указка, отодранный манжет белой полоской взлетает в воздух, Георгий Иванович ловит его и подпихивает внутрь рукава. — Плаванья вдоль Чукотки оказались возможны!