Розы и хризантемы

— Хорошо, Нинусенька, оставим этот разговор.

— Конечно, оставим. Тринадцать лет… Тринадцать лет — это уже достаточно взрослая девушка. Может позаботиться и о себе, и о сестре. Прасковью Федоровну в тринадцать лет замуж выдали.

— Твоя Прасковья Федоровна, Нинусенька, ты меня извини, и сейчас нисколько не отличается умом от тринадцатилетней. — Папа зажигает спичку, подносит к ней письмо Храпаля и, когда листок вспыхивает, бросает его в пепельницу.

— Тем более! В конце концов, есть соседи, которые, наверно, как-то присмотрят. Что такое? Что за вонь? — Она оборачивается. — Что ты жжешь?

— Нинусенька, я уже, кажется, просил тебя не задавать лишних вопросов. — Он аккуратно растирает карандашом пепел в пепельнице и сбрасывает его в бабушкин миртик.

— Павел, нужно что-то делать, — говорит мама.

— В чем дело, Нинусенька? — спрашивает папа.

— Ах, можно подумать, что ты не знаешь! В доме ни копейки денег. Нечем даже заплатить за электричество. Домработнице задолжали за два месяца.

— Но как же так? Нинусенька, я недавно принес тебе тысячу девятьсот рублей!

— Что ты выдумываешь? Какие тысячу девятьсот рублей? Когда это было?

— Четвертого числа. Выплатной день в «Известиях».

— А сегодня, слава богу, шестнадцатое.

— Извини меня, мой милый Кисик, но на эти деньги можно жить целый месяц. Даже больше.

— Что же я, по-твоему, выбрасываю? Или пропиваю?

— Не пропиваешь, а отдаешь теще. А она тратит черт знает на что!

— Глупости! На что она может тратить? Я даю ей на покупки. И она всегда отчитывается. Не могу же я сама таскаться по этим очередям, я тяжело больной человек!

— Я не говорю, чтобы ты таскалась по очередям. Но нельзя транжирить без оглядки.

— Транжирить?! Без оглядки? Что значит — транжирить? Без какой оглядки? Боже, что за нелепые обвинения! Я буквально во всем себе отказываю!

— Не знаю, Нинусенька. — Папа громко вздыхает. — Ты сама видишь, что я работаю день и ночь.

— Ты работаешь день и ночь, но от этого никакого проку!

— Я каждый месяц приношу тебе полторы-две тысячи.

— Что такое полторы тысячи?

— Это большие деньги.

— Это вообще не деньги! Половина тотчас уходит на раздачу долгов. Павел, ты обязан пойти на штатную работу. Если не в «Комсомолку», то куда-то в другое место.

— Нинусенька, я уже сказал тебе, что ни на какую штатную работу не пойду. — Он вытаскивает из пачки папиросу и закуривает.

Мне очень-очень его жалко.

— Так что же? Сдохнуть с голоду? — спрашивает мама.

— Не понимаю, к чему эти гротески.

— Гротески! — Мама хмыкает, садится на стул, но тут же снова встает. — Гротески!.. Хорошо, что же делать — пойду продам что-нибудь из вещей. Если нету другого выхода… Что же остается?

Папа вздыхает:

— Не знаю, Нинусенька… Попробую предложить еще кому-нибудь отрывок из романа. Поговорю с Николаем Петровичем, может, он согласится заказать дополнительную передовую.

— Да, с этим пропойцей!

— Он не пропойца. Он редактор газеты и депутат Моссовета.

— Это не мешает ему быть пьяницей.

— Прекрасно, не буду с ним говорить.

— Надо искать какое-то разумное решение.

— Нужно разумнее тратить деньги.

— Нет, вы подумайте! Опять двадцать пять! — От возмущения мама становится вся красная. — На что же я трачу?

— Тебе лучше знать.

— Что значит — тебе лучше знать! Если ты выдвигаешь такие обвинения, так объяснись! Приведи обоснования! Нельзя обвинять человека голословно!

— Нинусенька, я ни в чем тебя не обвиняю. Ты сама затеяла этот разговор.

— Как же я могу не затевать, когда в доме шаром покати! Хлеба не на что купить!

— Не надо вручать все деньги теще.

— Какой теще? Она моя мать!

— Твоя мать, мой милый Кисик, является моей тещей.

— Да, я вижу — ты нарочно дразнишь меня. Я только не понимаю, чего ты этим добиваешься.

— Я не дразню тебя, Нинусенька. Я разговариваю с тобой абсолютно спокойно и вежливо.

— При чем тут вежливость! Можно подумать, что мы на светском приеме. Павел, неужели ты не замечаешь? Ты неузнаваемо изменился. Ты стал совершенно другим человеком! Какая-то непостижимая метаморфоза… Холодность, равнодушие!

— Что ж тут странного, если за четыре года человек несколько изменился? — Папа смотрит в окно и глубоко затягивается папиросным дымом.

— Ледяной издевательский тон! Вечная неприязнь, раздражительность…

— Никакой неприязни и никакой раздражительности.

— Нет, ну что же? Если я стала тебе неинтересна и безразлична, то так и скажи.

— Не понимаю, Нинусенька, — он снова затягивается и пускает колечки дыма к потолку, — зачем всякий разговор обязательно сводить к мелочным обидам?

— Я тоже не понимаю. — Голос у мамы дрожит. — По-моему, ты просто хочешь от меня отделаться.

— Ты знаешь, мой милый Кисик, что я не собирался и не собираюсь от тебя отделываться. Единственно, о чем я прошу, это чтобы ты прекратила отдавать деньги теще.

— Какие деньги?! При чем тут деньги! Никто ей не дает никаких денег!

— Вот и прекрасно.

— Да, прекрасно! — говорит мама. — Лучше некуда!

Мы едем к Соломону. Соломон — папин фронтовой друг, он работает в издательстве «Дер Эмес». Дома у Соломона есть толстая жена и две дочери — Фира и Роза. Фира уже совсем взрослая, а Роза еще не такая взрослая, она иногда играет со мной, когда мы приходим, и читает мне книжки: «Жил старик со своею старухой у самого синего моря». На синем море нарисована огромная синяя волна. «Раз закинул он в море невод…»

Сейчас мы с папой едем к Соломону в издательство. Папа делает какую-то работу для «Дер Эмеса».

— Хочешь посмотреть, как складывают страницу? — спрашивает меня старик наборщик. — Видишь тут букву? — Он показывает мне кусочек железа, на железе непонятный значок. — Во-первых, дитя, это не железо, а свинец, — объясняет наборщик. — А во-вторых, это не те буквы, что вы учите в школе, это еврейские буквы. И здесь они в зеркальной отображении.

— Матвей! — говорит Соломон. — «Отображение» — оно, а не она. Я уже тебе говорил: мнение, отображение и странное явление. Вообще, не дури ребенку голову.