Русская литература в ХХ веке. Обретения и утраты: учебное пособие

3

В литературе 70—80-х годов заметным явлением стала так называемая другая проза. В конце 80-х годов литературовед Г. Белая в статье «“Другая” проза: предвестие нового искусства» предложила свой вариант ответа на вопрос кого же относят к «другой» прозе и назвала самых разных писателей: Л. Петрушевскую и Т. Толстую, Венедикта Ерофеева, В. Нарбикову и Е. Попова, Вяч. Пьецуха и О. Ермакова, С. Каледина и М. Харитонова, Вл. Сорокина и Л. Габышева и еще некоторых.

Проза перечисленных писателей настолько различна по своему художественному облику, что о причислении их к какому-то одному направлению – реалистическому или постмодернистскому, – действительно, не может быть и речи. Различны и судьбы их книг. Одни до гласности так и не вышли из андеграунда, другие сумели пробиться в печать ещё в пору существования цензуры. Роднит же их одно очень существенное обстоятельство. Они острополемичны по отношению к советской действительности и ко всем без исключения рекомендациям социалистического реализма насчет того, как эту действительность изображать, в первую же очередь к его назидательно-наставительному пафосу.

Когда и в каком пространстве происходило обычно действие в произведениях социалистического реализма? Главным образом на работе и праздниках: в цехах, на колхозных полях, в учреждениях, в парткомах, райкомах, обкомах, в торжественных залах и т. п. Кто был героем этих произведений? Передовик производства, ударник коммунистического труда, партийный и советский руководитель, участковый милиционер, отец и благодетель опекаемых граждан, отличник боевой и политической подготовки и т. п.

«Другая» проза перемещала читателя в иные сферы, к другим людям. Ее художественное пространство размещалось в замызганных общежитиях для «лимиты», в коммуналках, на кухнях, в казармах, где властвовала дедовщина, на кладбищах, в тюремных камерах и в магазинных подсобках. Ее персонажи – большей частью маргиналы: бомжи, люмпены, воры, пьяницы, хулиганы, проститутки и т. п.

В произведениях социалистического реализма любовные сцены, интимная жизнь персонажей изображались, как правило, очень скупо либо совсем не показывались. Иногда лишь читатель мог отвлечься, следя за романом главного инженера с замужней женщиной-технологом. Критика даже изобрела специальный термин – «оживляж», которым оценивались подобные ситуации.

В произведениях «другой» прозы, напротив, редко обходилось без постельных сцен одна откровеннее другой. Складывалось впечатление, что именно в области секса в первую очередь может реализоваться и реализуется свобода, какую обретает человек с избавлением от тоталитаризма. Отсутствие чувства меры сказалось и в том, что на страницы литературных произведений в изобилии высыпалась ненормативная лексика. Причем некоторые авторы ничтоже сумняшеся выдавали её прямым текстом, избегая обычных в подобных случаях многоточий, принятых в цивилизованном мире и освященных многовековыми традициями.

Вл. Сорокин в книгах «Очередь», «Тридцатая любовь Марины», «Роман» и другие реализовал оба главных приема «другой» прозы – иронию и пародию.

В «Очереди» герой, идя по своим делам, натыкается на громадную толпу людей, выстроившуюся к какому-то, издалека не разглядеть, магазину, и занимает очередь, хотя никто не может ему сказать, что именно там «дают». Писатель ядовито высмеивает всё, что связано с этим непременным атрибутом советского образа жизни. Потом герой знакомится с продавщицей этого магазина, которая обещает ему по блату достать продававшийся товар, и дело заканчивается любовной оргией.

Сорокин квалифицировался литературоведением как постмодернист. Его Роман из одноименного произведения – типичный симулякр, т. е. копия без оригинала В облике, в языке Романа, в ситуациях, в которые он попадает в начале повествования, сквозит что-то неуловимо тургеневское, хотя подобного героя у И.С. Тургенева нет и быть не может. Однако неожиданно, совершенно немотивированно, по контрасту мягкие элегические картины русской провинциальной жизни позапрошлого столетия резко сменяются жуткими многостраничными сценами кровавых убийств и насилия.

Г. Белая справедливо назвала «чернуху», т. е. изображение низменного в человеческой жизни, одной из главных примет «другой» прозы. Жестокая правда об обществе была призвана обнажить ложь, фальшь, приукрашивание действительности, лицемерие и демагогию, распространённые и в советской жизни, и в произведениях социалистического реализма.

В 70—80-е годы важное место понемногу занимает деревенская проза.

В течение многих столетий Россия была по преимуществу страной крестьянской. Еще в 1897 году городское население составляло всего-навсего 12,7 % общего числа российских граждан. Дело, однако, не только в количественном соотношении. В России, в прошлом, думать и говорить о народе всегда означало думать и говорить о крестьянстве. Какие бы нравственные, эстетические, философские, а позднее и экологические проблемы ни поднимались русскими художниками, они чаще всего соотносились с сельской жизнью. Деревня в общественном сознании всегда была хранительницей национальных духовных ценностей. Лучшие черты русского человека, его мужество, благородство, трудолюбие, терпение, закономерно связывались с обликом крестьянина-труженика. Литература XIX века, о чем бы она ни трактовала, писала о народе, для народа и высшим критерием оценки для нее была народность.

Двадцатый век изменил ситуацию радикально! После двух мировых войн и одной Гражданской, после коллективизации, после попыток построить социализм обезлюдела, обнищала русская деревня. Целые села зияют пустыми окнами и зарастают бурьяном. По прогнозам конца 70-х, сельское население должно было к концу века составить лишь 10 % населения страны. Время внесло свои коррективы: русские беженцы из бывших республик распавшегося Союза, фермерское движение замедлили этот процесс.

Тем не менее приходится признать, что в кратчайший исторический срок, на протяжении смены всего двух-трех поколений в России изменился образ жизни целого народа. Поистине всё переворотилось в стране, да только вот никак не укладывается! Ведь с изменением образа жизни меняются образ мыслей, система жизненных ценностей, социальных и профессиональных ориентаций и т. п.

При этом нельзя не учитывать обстоятельств, в которых протекали все эти процессы. Ещё в начале века главные русские марксисты – Г. Плеханов и В. Ленин, а из писателей – М. Горький видели в крестьянах косную консервативную массу, мешавшую революционному прогрессу, подтверждение чему легко обнаружить в их сочинениях. Начиная с 1917 года крестьянство, если судить не по словам и лозунгам, а по реальной политике, испытывало мощное давление, имевшее целью, как выражались позднее, в 60-е годы, превратить деревню в «кормоцех страны».

С правами личности, проживавшей в деревне, никогда особенно не церемонились. Та часть крестьян, что после революции получила земельный надел («Земля – крестьянам!») и честно на нем работала, в 1929 году была объявлена кулаками – «самыми страшными непримиримыми врагами советской власти» И уничтожена как класс. Ловушка захлопнулась! Затем разразился страшный голод 1932–1933 годов. Затем Отечественная война, снова унесшая миллионы жизней. Затем фактическое возвращение крепостного права – депаспортизация. Отобрав паспорта, власти пытались удержать в деревне хлынувших оттуда крестьян, в первую очередь вернувшихся с войны солдат и офицеров. Затем научно-техническая революция, когда волевыми решениями у колхозников были отняты плодородные земли, ушедшие под заводские постройки и на дно многочисленных водохранилищ. От сердца вырвались слова Дарьи, героини книги В. Распутина «Прощание с Матёрой»: «Нонче свет пополам переломился».

Естественно возникает вопрос: почему столько бед обрушилось на русское крестьянство? Дело в том, что по своей природе, по образу мыслей крестьянин – собственник. Кондрат Майданников из «Поднятой целины» М. Шолохова ночь не спал перед тем, как отвести своих быков на колхозный двор: «с кровью рвал Кондрат пуповину, соединяющую его с собственностью». А кто может быть опаснее для тоталитарного режима, чем собственник, человек самостоятельный, независимый, кого уж никак не заставишь выполнять нелепые распоряжения партийного начальства?

Герой хроники А. Платонова «Впрок» (1931 год) имел скептическое мнение по поводу коллективизации. Этого было достаточно, чтобы писатель получил на свое произведение от первой персоны государства краткую рецензию в одном слове – «сволочь». С тех пор и почти на четверть века из деревенской прозы исчез человек. Трактористы, животноводы, кузнецы и прочие сельские умельцы попадались, а вот человека во всей сложности его внутреннего мира, с его сомнениями и раздумьями, живого человека не было.