Русская поэзия XIX века. Том 2

<1847>

<ИЗ ПОЭМЫ «БРОДЯГА»>

* * *

Жар свалил. Повеяла прохлада. Длинный день покончил ряд забот; По дворам давно загнали стадо, И косцы вернулися с работ. Потемнеть заря уже готова; Тихо все. Час ночи недалек. Подымался и улегся снова На закате легкий ветерок!… Говор смолк; лишь изредка собачий Слышен лай; промолвят голоса… Пыль слеглась; остыл песок горячий, Пала сильно на землю роса. По краям темнеющего свода Тени все, широкие, слились: Встретить ночь готовится природа; Запахи отвсюду понеслись. В тишине жизнь новая творится: Зрячею проснулася сова, И встает, и будто шевелится, И растет, и шепчется трава!…

* * *

Прямая дорога, большая дорога! Простору немало взяла ты у бога, Ты вдаль протянулась, пряма как стрела, Широкою гладью, что скатерть, легла! Ты камнем убита, жестка для копыта, Ты мерена мерой, трудами добыта!… В тебе что ни шаг, то мужик работал: Прорезывал горы, мосты настилал; Все дружною силой и с песнями взято, – Вколачивал молот, и рыла лопата, И дебри топор вековые просек… Куда как упорен в труде человек! Чего он ни сможет, лишь было б терпенье, Да разум, да воля, да божье хотенье!… А с каменкой рядом, поодаль немножко, Окольная вьется, живая дорожка! Дорожка, дорожка, куда ты ведешь, Без званья ли ты иль со званьем слывешь? Идешь, колесишь ты, не зная разбору, По рвам и долинам, чрез речку и гору! Немного ты места себе отняла: Простором тележным легла, где могла! Тебя не ровняли топор и лопата, Мягка ты копыту и пылью богата, И кочки местами, и взрежет соха… Грязна ты в ненастье, а в вёдро суха!…

<1846-1848>

* * *

Пусть гибнет все, к чему сурово Так долго дух готовлен был: Трудилась мысль, дерзало слово, В запасе много было сил… Слабейте, силы! Вы не нужны! Засни ты, дух! давно пора! Рассейтесь все, кто были дружны Во имя правды и добра! Бесплодны все труды и бденья, Бесплоден слова дар живой, Бессилен подвиг обличенья, Безумен всякий честный бой! Безумна честная отвага Правдивой юности – и с ней Безумны все желанья блага, Святые бредни юных дней! Так сокрушись, души гордыня, В борьбе неравной ты падешь: Сплошного зла стоит твердыня, Царит бессмысленная Ложь! Она страшней врагов опасных, Сильна не внешнею бедой, Но тратой дней и сил прекрасных В борьбе пустой, тупой, немой!… Ликуй же, Ложь, и нас, безумцев, Уроком горьким испытуй, Гони со света вольнодумцев, Казни, цари и торжествуй!… Слабейте ж, силы!… Вы не нужны! Засни ты, дух! давно пора! Рассейтесь все, кто были дружны Во имя правды и добра!

<1849>

* * *

Среди цветов поры осенней, Видавших вьюгу и мороз, Вдруг распустился цвет весенний – Одна из ранних алых роз. Пахнуло вдруг дыханьем мая, Блеснуло солнцем вешних дней, И мнилось – гостья дорогая Мне принесла, благоухая, Привет из юности моей!…

<1878>

Л. МЕЙ

ВЕЧЕВОЙ КОЛОКОЛ

Над рекою, над пенистым Волховом, На широкой Вадимовой площади, Заунывно гудит-поет колокол. Для чего созывает он Новгород? Не меняют ли снова посадника? Не волнуется ль Чудь непокорная? Не вломились ли шведы иль рыцари? Да не время ли кликнуть охотников Взять неволей иль волей с Югории Серебро и меха драгоценные? Не пришли ли товары ганзейские, Али снова послы сановитые От великого князя Московского За обильною данью приехали? Нет! Уныло гудит-поет колокол… Поет тризну свободе печальную, Поет песню с отчизной прощальную… «Ты прости, родимый Новгород! Не сзывать тебя на вече мне, Не гудеть уж мне по-прежнему: Кто на бога? Кто на Новгород? Вы простите, храмы божии, Терема мои дубовые! Я пою для вас в последний раз, Издаю для вас прощальный звон. Налети ты, буря грозная, Вырви ты язык чугунный мой, Ты разбей края мне медные, Чтоб не петь в Москве, далекой мне, Про мое ли горе горькое, Про мою ли участь слезную, Чтоб не тешить песнью грустною Мне царя Ивана в тереме. Ты прости, мой брат названый, буйный Волхов мой, прости! Без меня ты празднуй радость, без меня ты и грусти. Пролетело это время… не вернуть его уж нам, Как и радость, да и горе мы делили пополам! Как не раз печальный звон мой ты волнами заглушал, Как не раз и ты под гул мой, буйный Волхов мой, плясал. Помню я, как под ладьями Ярослава ты шумел, Как напутную молитву я волнам твоим гудел. Помню я, как Боголюбский побежал от наших стен, Как гремели мы с тобою: «Смерть вам, суздальцы, иль плен!» Помню я: ты на Ижору Александра провожал; Я моим хвалебным звоном победителя встречал. Я гремел, бывало, звучный,- собирались молодцы, И дрожали за товары иноземные купцы, Немцы рижские бледнели, и, заслышавши меня, Погонял литовец дикий быстроногого коня. А я город, а я вольный звучным голосом зову То на немцев, то на шведов, то на Чудь, то на Литву! Да прошла пора святая: наступило время бед! Если б мог – я б растопился в реки медных слез, да нет! Я не ты, мой буйный Волхов! Я не плачу,- я пою! Променяет ли кто слезы и на песню – на мою? Слушай… нынче, старый друг мой, по тебе я поплыву, Царь Иван меня отвозит во враждебную Москву. Собери скорей все волны, все валуны, все струи - Разнеси в осколки, в щепки ты московские ладьи, А меня на дне песчаном синих вод твоих сокрой И звони в меня почаще серебристою волной: Может быть, из вод глубоких вдруг услыша голос мой, И за вольность и за вече встанет город наш родной». Над рекою, над пенистым Волховом, На широкой Вадимовой площади, Заунывно гудит-поет колокол; Волхов плещет, и бьется, и пенится О ладьи москвитян острогрудые, А па чистой лазури, в поднебесье, Главы храмов святых, белокаменных Золотистыми слезками светятся.

<1840>

* * *

Не знаю, отчего так грустно мне при ней? Я не влюблен в нее: кто любит, тот тоскует, Он болен, изнурен любовию своей. Он день и ночь в огне – он плачет и ревнует… Я не влюблен… при ней бывает грустно мне – И только… Отчего – не знаю. Оттого ли, Что дума и у ней такой же просит воли, Что сердце и у ней в таком же дремлет сне? Иль от предчувствия, что некогда напрасно, Но пылко мне ее придется полюбить? Бог весть! А полюбить я не хотел бы страстно: Мне лучше нравится – по-своему грустить. Взгляните, вот она: небрежно локон вьется, Спокойно дышит грудь, ясна лазурь очей – Она так хороша, так весело смеется… Не знаю, отчего так грустно мне при ней?

<1844>

СОСНА

Во сыром бору сосна стоит, растет; Во чистом поле метель гудит, поет; Над землею тучи серые шатром; На земле снега пушистые ковром; Вьюга, холод, но печальная сосна Неизменна, как весною зелена. Возвратится ли веселая весна, Пробудится ли природа ото сна, Прояснеют, улыбнутся небеса, В листья нежные оденутся леса, Заблестит сквозь зелень ландыш серебром, Засинеет незабудка над ручьем, Взглянет солнце с неба чистого светлей, И зальется звонкой трелью соловей - Все по-прежнему печальна, зелена, Думу думает тяжелую сосна. Грустно, тяжко ей, раскидистой, расти: Все цветет, а ей одной лишь не цвести! Собирая иглы острые свои, Хочет в землю глубоко она уйти Иль, сорвавшися с извивистых корней, В небо взвихриться метелью из ветвей. Да крепка земля, далеки небеса - И стоит она, угрюмая краса, И весною и зимою зелена, И зимою и весною холодна… Тяжело сосной печальною расти, Не меняться никогда и не цвести, Равнодушным быть и к счастью и к беде, Но судьбою быть прикованным к земле, Быть бессильным – превратиться в бренный прах Или вихрем разыграться в небесах!

<1845>

ХОЗЯИН

В низенькой светелке с створчатым окном Светится лампадка в сумраке ночном: Слабый огонечек то совсем замрет, То дрожащим светом стены обольет. Новая светелка чисто прибрана: В темноте белеет занавес окна; Пол отструган гладко; ровен потолок; Печка развальная стала в уголок. По стенам – укладки с дедовским добром, Узкая скамейка, крытая ковром, Крашеные пяльцы с стулом раздвижным И кровать резная с пологом цветным. На кровати крепко спит седой старик: Видно, пересыпал хмелем пуховик! Крепко спит – не слышит хмельный старина, Что во сне лепечет под ухом жена. Душно ей, неловко возле старика; Свесилась с кровати полная рука; Губы раскраснелись, словно корольки; Кинули ресницы тень на пол щеки; Одеяло сбито, свернуто в комок; С головы скатился шелковый платок; На груди сорочка ходит ходенем, И коса сползает по плечу ужом. А за печкой кто-то нехотя ворчит: Знать, другой хозяин по ночам не спит! На мужа с женою смотрит домовой И качает тихо дряхлой головой: «Сладко им соснулось: полночь на дворе… Жучка призатихла в теплой конуре; Обошел обычным я дозором дом - Весело хозяить в домике таком! Погреба набиты, закрома полны, И на сеновале сена с три копны; От конюшни кучки снега отгребешь, Корму дашь лошадкам, гривы заплетешь, Сходишь в кладовые, отомкнешь замки – Клади дорогие ломят сундуки. Все бы было ладно, все мне по нутру… Только вот хозяйка нам не ко двору: Больно черноброва, больно молода,- На сердце тревога, в голове – беда! Кровь-то говорлива, грудь-то высока… Мигом одурачит мужа-старика… Знать, и домовому не сплести порой Бороду седую с черною косой. При людях смеется, а – глядишь – тайком Плачет да вздыхает – знаю я по ком! Погоди ж, я с нею шуточку сшучу И от черной думы разом отучу: Только обоймется с грезой горячо - Я тотчас голубке лапу на плечо, За косу поймаю, сдерну простыню - Волей аль неволей грезу отгоню… Этим не проймется – пропадай она, Баба-переметка, мужняя жена! Всей косматой грудью лягу ей на грудь И не дам ни разу наливной вздохнуть, Защемлю ей сердце в крепкие тиски: Скажут, что зачахла с горя да с тоски».

<1849>

БАРКАРОЛА

Стихнул говор карнавала, На поля роса упала, Месяц землю серебрит, Все спокойно, море спит. Волны нянчают гондолу… «Спой, синьора, баркаролу! Маску черную долой, Обойми меня и пой!…» «Нет, синьор, не скину маски, Не до песен, не до ласки: Мне зловещий снился сон, Тяготит мне сердце он». «Сон приснился, что ж такое? Снам не верь ты, все пустое; Вот гитара, не тоскуй, Спой, сыграй и поцелуй!…» «Нет, синьор, не до гитары: Снилось мне, что муж мой старый Ночью тихо с ложа встал, Тихо вышел на канал, Завернул стилет свой в полу И в закрытую гондолу - Вон, как эта, там вдали - Шесть немых гребцов вошли…»

<1850>

ПЕСНЯ

Как у всех-то людей светлый праздничек, День великий – помин по родителям, Только я, сиротинка безродная, На погосте поминок не правила. Я у мужа вечор отпросилася: «Отпусти, осударь,- похристосуюсь На могиле со свекором-батюшкой». Идучи, я с дороженьки сбилася, Во темном лесу заплутал ася, У оврага в лесу опозналася. В том овраге могила бескрестная: Всю размыло ее ливнем-дождиком, Размело-разнесло непогодушкой… Подошла я к могиле – шатнул ася, Белой грудью о землю ударилась: «Ты скажи мне, сырая могилушка! Таково ли легко было молодцу Загубить свою душеньку грешную, Каково-то легко было девице Под невольный венец снаряжатися?»

<1855>

ФРЙНЭ

Ты, чужеземец, ревнуешь меня к Праксителю напрасно: Верь мне, мой милый, что в нем я художника только любила,- Он потому мне казался хорош, что искусство прекрасно, Он для другой изменил мне – и я про него позабыла… Впрочем, кого не смутили бы льстивые речи: «Гнатена, Нет, не Киприду,- тебя породила жемчужная пена! Будь образцом для статуи богини, бессмертия ради: Имя твое и твоя красота не погибнут в Элладе!» Я согласилася… Мрамора глыба – такая, что только бы нимфе Или богине статую иссечь,- красовалась в ваяльне; Чуда резца животворного ждали всечасно в Коринфе, А Пракситель становился скучнее, угрюмей, печальней. «Нет, не могу! – говорил он, бросая резец в утомленье.- Я не художник, а просто влюбленный: мое вдохновенье – Юноши бред, не она, Прометеева жгучая сила… О, для чего в тебе женщина образ богини затмила?» Прошлой зимою… Налей мне вина из потера: Вечер свежеет – по телу и холод и жар пробегает… Прошлой зимою в Коринфе у нас появилась гетера, Именем Фринэ… Теперь ее всякий коринфянин знает; Но захотелось ли ей возбудить любопытство в народе Или от бешеных оргий Афин отдохнуть на свободе, Только она укрывалась от смертных, подобно богине… Вскоре, однако ж, Коринф коротко познакомился с Фринэ! Вот подошли Элевзинские празднества… Пестрой толпою Жители Аттики шумно стекалися на берег моря: Шли сановитые старцы, венчанные Крона рукою; Отроки шли, с Ганимедом красою весеннею споря; Юные жены и девы, потупив стыдливые взоры, Ловко несли на упругих плечах храмовые амфоры; Мужи и смелые юноши, вслед за седыми жрецами, Жертвенных агнцев вели и тельцов, оплетенных цветами. Все обступали толпой оконечность пологого мыса: Против него, по преданию, вышла из моря Киприда. Жрицы пафосской богини готовились, в честь Адониса, Гимны обрядные петь: застонала в руках их пектида, Звуки свирели слилися с ее обольстительным стоном… Вдруг от толпы отделил ася женщина… Длинным хитоном Был ее стан величавый ревниво сокрыт; покрывало Белой, широкой волной с головы и до пят ниспадало. Плавно, как будто бы чуткой ногою едва пригибая Стебли росистых цветов, по прибрежию – далей и далей – К самой окраине мыса она подошла; не внимая Шепоту ближней толпы, развязала ремни у сандалий; Пышных волос золотое руно до земли распустила; Перевязь персей и пояс лилейной рукой разрешила, Сбросила ризы с себя и, лицом повернувшись к народу, Медленно, словно заря, погрузилась в лазурную воду. Ахнули тысячи зрителей; смолкли свирель и пектида; В страхе упав на колени, все жрицы воскликнули громко: «Чудо свершается, граждане! Вот она, матерь Киприда!» Так ослепила своей олимпийской красой незнакомка… Все обаяние девственных прелестей, все, чем от века Жен украшала природа иль смелая мысль человека, Все эта женщина образом дивным своим затмевала… Я поняла Праксителя и горько тогда зарыдала! Но не Киприда стояла в волнах, а мегарянка Фринэ. Меж изумленных граждан живописцы… ваятели были: Всех их прельстила гетера… прельщает их всех и поныне; Все, в свою очередь, эту гетеру безумно любили… Многих она обманула, а прочих обманет жестоко: Темную душу не всякий увидит сквозь светлое око… С этого самого утра Гнатена с ваятелем – розно… Может быть, он и раскаялся, только раскаялся поздно… Что же сказать мне еще? Изваянье богини Киферы Кончил давно Пракситель, и давно повторяет Эллада Имя ваятеля с именем мне ненавистной гетеры; Но – да хранят меня боги! – теперь я спокойна, я рада… Рада свободе… Взгляни; потемнели высокие горы… Тихо, в венцах многозвездных, проносятся вечные оры… Ночь и природе и людям заветное слово шепнула: «Спите!» …О, если бы ревность… твоя, чужеземец, заснула!