Русские хроники 10 века

Что конкретно хотят басилевсы от правителя Русской земли, протоспафарий так и не поведал, посему Добрыня сделал вывод: главная цель приезда ромея – вынюхать обстановку в Киеве.

Звал протоспафарий в Константинополь, дабы креститься у иерархов греческой церкви. На то Владимир с усмешкой ответил:

– Пожду ещё.

Что басилевсу приходится туго и нуждается он в помощи, догадаться не трудно. Иначе не прислал бы своего мужа уверять великого князя в любви к Руси. Но что потребовать за помощь? Золото? Намекнуть о том, повести речь о скудости великокняжеского двора? Он не печенежский хан, чтобы наниматься к басилевсу за золото. В державных делах есть вещи поважней золота, не прогадать бы. Для сего надобно всё вызнать про константинопольские дела. Ничего не ответил Владимир, повторил только:

– Пожду ещё, – бороду огладил, с хитрецой посмотрел на ромея. – Пошлю в Константинополь бояр своих. Пускай поглядят, правду ли речёшь про лепоту церквей христианских.

Хитёр, сладкоречив был ромей, баюкал речами. Но и Владимир не был простаком. О своём крещении и словом не обмолвился. Бояр своих посылал в Константинополь не церквами любоваться, соглядатаями.

Протоспафарий прижал руки к груди. Не заговорил – запел обрадованно:

– Проводником и другом твоим слам стану. Всё покажу, со священством сведу.

* * *

Отправить в Царьград решили Путяту. В помощь дали боярина Воробья. Путяте наказали держать глаза и уши открытыми, вызнать тайные помыслы греков, проведать, не пересылаются ли тайно от Руси ромеи с печенегами и уграми. Для сего велено было встречаться с первосвященниками, царедворцами, верхними боярами. Чтоб бояре Русь возлюбили и поразговорчивей были, насыпали кошели номисм из княжеских запасов, выдали ворохи мягкой рухляди. Тепло в Византии, иной грек жизнь проживёт, а снега не увидит, но любят константинопольские жёны русские меха.

Глава 5

1

Ныне Добрыге две задумки покоя не давали. Первая – собрать такую бронь, чтобы легка была, против тяжёлого копья устояла, а не только против стрелы. Франки, германцы, нурманны одеваются в железо, как улитка в свой домик, или надевают на тулово кожаную рубаху с нашитыми бляхами. Русскому кмету такой доспех не нравится. Руський людин любит простор, лёгкость. Руськие ковачи по дидовским заветам делают особый доспех из сварных колец. Доспех бронью зовётся. Сами диды ту бронь измыслили или переняли у кого, теперь неведомо. Но доспех у русичей свой, ни у германцев, ни у нурманнов такого нет. И хоть бронь доспех дорогой, не у всякого кмета имеется, времени забирает много, и ковачу от брони прибыток не велик. Вторая Добрыгина задумка про дманицы. Старая задумка. Доселе варили железо в одной дманице. Добрыга задумал ставить две. Пока дманицу, как крицу вынут, снаряжают – уголь, руду загружают, чело заделывают, – время уходит. Четыре крицы за день в двух дманицах не сварить, а три должно выйти. И делать дманицы надобно по-другому, выше. В низких дманицах жужло тяжёлое остаётся, много железа коту под хвост уходит. Выше дманица – жарче топка, больше железа выварится. Приглядывать за варкой, пока дманица разгорается, Рудого поставит. Сам за выходом проследит. Рудый и радость, и печаль Добрыги. Рудый – сирота, живёт у ковача пять лет. Сам не новгородский – с Поднепровья. Налетели злые степняки, порушили весь. Кого побили, кого в полон угнали. Из всех жителей один оголец остался. Подался малец в Киев, прибился к гостям, с ними в Новгород пришёл. Приметил ковач на торговище мальца-нищеброда. Взял к себе. Взял из жалости, но и корысть имел. Моча рыжего мальчика шибко хороша для закалки железа. Как мальчишка назвался, никто и не помнил, на второй день Рудым кликали. Нынче глянул как-то Добрыга на приёмыша, не малец перед ним, а парень, верхняя губа ржавым пухом покрылась. И ведь каким сметливым парнишка оказался. Железо варят, вслед за ковачем дманицу щупает, воздух из продухов нюхает. В корчинице тоже рядом. Стоит, смотрит, всё примечает, когда поковку из горна вынимают, куда кладиво мастера бьёт. Закаляет Добрыга мечи, топоры, глядит во все глаза, бормочет что-то. Иной раз Добрыга спросит в шутку – готова ли крица, нагрелось ли железо для проковки. Рудый не в шутку, всерьёз отвечает, да отвечает всё чаще верно. Не зря драл Добрыга рыжие вихры, подзатыльниками потчевал, пошла наука впрок. Прошедшей зимой в первый раз назвал корч парнишку юнотой. Тот, довольный, шмыгнул и отвернулся, улыбку пряча. Якуна и за вихры драл, и на подзатыльники не скупился, и по спине охаживал, всё не впрок. Ученье у ковача суровое, времени уговоры уговаривать нет. Один раз сказал – всё, запоминай, следи за мастером в оба глаза, не спи на ходу. Зазевался юнота, подмастерье ли, не так повернулся, не так ударил, замешкался с ковадлом или изымалом – получи науку. И Добрыгу так учили, и он так учит. Рассуждай на лавке, когда квасок попиваешь, а работа идёт, слово мастера – закон, не моги перечить. Но учи не учи, а ежели нет в парне смётки, дара, только и выучится ковадлом бить, изымалом ворочать да мехи качать.

Разъяснял, до мелочей разжёвывал отец сыну науку варки, а поставит к дманице – без подсказки никак не получается. Не упредишь, то не доварит, то свиное железо из дманицы вынет, только и годится рыбакам на грузила. С закалкой то же самое, поковки крошатся, ломаются. А без уменья не ковач – подмастерье. О сварке и говорить нечего, от одного удара разваливалась. Сколько ни учил Добрыга Якуна, сколько ни приносил треб Сварогу, сколько ни молил бога надоумить сына, вдохнуть в него умельство, всё без толку.

– Ты, отец, мне самое заветное слово не сказал. Поведай, и я таким хытрецом, как ты, стану! – так отвечал сын на отцовскую досаду.

Рудый на три года младше, а давно понял: не в бормотании заговорных слов прячется умельство. Суть в ином, не в потаённых словах. Любовь надо к корчему делу иметь, хотение, беспокойство, из-за которого спать не можешь, и в корчиницу, к горну бежишь, как к любушке-зазнобушке. Тогда поймёшь, чем дманица дышит, о чём искры из раскалённого железа или оцели говорят, для чего непонятные слова произносят.

Как не радоваться, когда на твоих глазах, по твоей науке, твоими стараниями парень в ковача превращается. Что из Рудого не простой ковач получится, а хытрец, который и своего наставника в умельстве превзойдёт, понимал Добрыга и радовался тому. Но хоть и почитает парень сурового ковача за отца, как не всякий сын почитает, а всё же чужая кровь. Чаду своему Добрыга не мог передать умельства, и в том печаль его была. Всё же имел надежду: может, из младшего, десятилетнего Ставра, добрый корч выйдет.

Махал Якун ковадлом, управлялся с изымалом, топил дманицу, а как наступал зарев, подсыхало болото, отправлялся за рудой. Там, на болотах, дела у него на удивление ладились. Добрыга сам изумлялся. По запаху парень руду чует?

2

У горна, наковальни жарко. Работники поскидали рубахи, кожаные фартуки надели на лоснящиеся от пота тела. Дверь распахнута настежь, но червеньское солнце прокалило и высушило воздух, превратило землю в огромную корчиницу. Во дворе дремота, листья на черёмухах, берёзе, что растут у тына, не шелохнутся. Куры, гуси со своими выводками забились в тень. Горластый петух притих, не ищет ядрёных зёрнышек многочисленным мужатицам, сидит тут же, один глаз дремлет, другой зорко оглядывает двор. Собаки с высунутыми языками лениво лежат рядом с будками, куда не достигают солнечные лучи. Лишь голуби с важным видом расхаживают по двору. Бойкий сизарь вскочил на порог, повертел головой, поглядел на полуголых людей, отправился восвояси.

Рудый нет-нет да и метнёт короткий взгляд на дверь. Но не голуби притягивают его взгляд. На обед работников кликала Резунка. И хотя до обеда было далеко, юнота ждал вестницу. Он бы и на обед не ходил, только бы в дверном проёме беспрестанно появлялась задорная девчонка с острым, как резун-трава, язычком. Мимо пройти не может, не поддев, не кольнув парня. То спросит: «Ты почто, Рудичок, с утра рыжий, а к вечеру чернявый?», то объявит на всю избу: «Нам и жировиков жечь не надо, Рудого отмыть хорошенько, вот и светло!» Допекает, допекает, иной раз сам Добрыга не выдержит, прикрикнет на разошедшуюся дочь: «Да оставь ты парня в покое, не видишь, умаялся за день, еле ноги таскает». А мать лишь головой качает, знать, ведает то, о чём дочь сама ещё не догадывается. А Рудый бы день-деньской любовался смеющимся личиком да слушал прибаутки-задиры. Разве можно сердиться на Резунку? С ней и самый пасмурный день светел, без неё и солнце не в радость.

* * *

Якун и Рудый стояли наготове у горна, тут не зевай, Добрыга и кладивом огреть может. Дубок на особой наковальне нарубал зубилом насечки на топорах, готовил изделия к навариванию стальных лезвий.

Цвет железа менялся. Из тёмно-вишнёвого переходил в алый, затем алый словно бы расплавлялся и поковки сияли полдневным солнцем. От топора, оцелевой обоймы полетели белые искры. Добрыга рубяще выкрикнул:

– Давай!

И вот железное лезвие вставлено в стальную обойму, удерживаемое клещами, лежит на наковальне. Рудый с Якуном мощными ударами сваривают меж собой раскалённые железо и оцель. От горящих углей, раскалённого металла, производимой работы жара в корчинице невыносима, но работникам сие словно любо. Добрыга как ни в чём не бывало готовит следующий топор.

Якун бухает ковадлом по обойме, а мысли его витают далеко от корчиницы. Может, потому и не ладятся корчие дела у сына ковача, что в корчинице он лишь телом, но не душой. Не за горами зарев, и отправится Якун на болота. Черпать руду да вытаскивать её волокушами на берег – жилы порвать можно. Но Якуну добыча руды в охотку. На болотах приволье, не то что в жаркой, задымленной корчинице. Спозаранку, ещё солнышко ясное не выглянуло, убежит с луком, тулом, полным стрел, да верным Ушканом на озерцо за утками. Пока товарищи поднимутся, костёр наладят, охотник с добычей вернётся. В этом году возьмёт на болота Ставрика – хлёбово готовить, сушняк для костра собирать. Какая-никакая, всё же помощь. На болотах Якун старший. Беляй и Дубок в подчинении. Ежели руду не чуешь, намаешься с рожном, намучаешься с кладями. Будешь попусту болото мостить. Для нечуткого глаза всё болото одинаково. Ан нет! Над рудными гнёздами и кривулины-берёзки, и безвершинные ёлочки не такие, как на пустом месте, и у болотной травы цвет особый. Почему так, Якуну неведомо, но признаки рудных залежей знает крепко.