Русские хроники 10 века

5

Не давалась Заринка. Не помогли распутнику ни улещевания, ни посулы, ни подарки дорогие. Похоть да гордыня необъятная заменили защитнику и владетелю земли Руськой разум и честь. Ему дочь смерда не уступает! Не привык к такому. Силой взял, заломал, истерзал девичье тело великий князь. Угомонился насильник, выскользнула Заринка из ложницы. Да куда бежать? Через гридню не проскочишь. В переходах стража стоит. Забилась в тёмный угол, затаилась. В голове плыло. То ли с ней наяву то было, то ли привиделось. Но нет, наяву случилось. Разум сам от себя прятался, да тело помнило. Одна мысль билась: «Ой, мамушка моя родненькая! Как жить мне теперь? Куда деваться?» В ложнице остались и перстни, и бусы, и платье из паволоков, и черевички красные. Ничего того не надобно Заринке. Жизнь остановилась для неё. В душе – стужа лютая да тоска смертная.

Сколько ни тянулась ночь, но и ей конец подошёл. Тишина нарушилась шагами, переходы помутнели, проступили стены, двери. Пробудились гридни, челядинцы засновали взад-вперёд. Крадучись, хоронясь за углами, выбралась Заринка наружу. Опять пришлось искать убежище. Ворота на запоре, через высокие земляные валы не перебраться, вокруг стража грозная. Забилась Заринка в кусты. Её искали. Князь пробудился, потребовал новую наложницу к себе. Настал день, открылись ворота. Шмыгнула Заринка из детинца в посадскую улицу. Как из города выбежала, не помнила. Окликали её, гнались, ни на миг не остановилась. Очнулась на высоченном берегу, огляделась. Далеко-далеко внизу, аж дух захватывает, несёт свои воды в Русское море Днепр-Славутич. Никогда не бывала Заринка на Днепре. Вот и полюбовалась! За рекой – степь с перелесками, рощами. Солнышко ясное поднимается. На этом – леса бескрайные, дубравы, луга цветущие, с птахами звонкими, зверями всякими: векшами рыжими, оленями пугливыми, зайцами смешливыми, метеликами яркими, кузнечиками прыгучими. Ничего того более не будет. Не для Заринки мир прекрасный, бескрайный. Вздохнула глубоко, взмахнула руками, словно крыльями. Чайкой взлетела в поднебесье. Принял Славутич в прохладную глыбь страдалицу, приласкал, приголубил, навеки успокоил. Но не сгинула Заринка бесследно, обернулась водяницей белотелой.

6

Ушла радость с Желанова двора. Поселились в нём печаль и уныние. Никто не встречал по утрам ясно солнышко звонкой песенкой, не смеялся шаловливо. Не слышалось в избе шуток да прибауток. Млава враз постарела на два десятка лет. Не знаючи, не скажешь, что Млад сын ей, а не внук. Самого Желана словно тяжкая хвороба настигла. Взгляд потускнел, уста сомкнулись, когда-никогда словцо сронят, чуб на глазах побелел. Тяжкие заботы с прошлой осени одолели. Взял у боярина и жито, и сено, и рало, и борону. Куда денешься, не помирать же. Хорошо, скотину успели вывести. Соседям сильнее досталось, корову пришлось прирезать. Влез в долги, как рассчитываться – неведомо. Огнищанин три шкуры спустит, а своё возьмёт. Что ж им, теперь и хлеба без мелицы не есть? А тут такое горе. Но жить-то надо, не один он. Хоть и крепко кручинился Желан, но жил, трудился, как обычно. Гудиша брюзжала пуще прежнего. Шептала беспрестанно неведомое, что – не разобрать. По вечерам ходила к потворнице. Млад и тот, глядя на взрослых, приуныл, не смеялся, не носился по двору с ребячьим гиканьем. Даже рождение внука не сделалось праздником. В иное бы время были бы рады-радёшеньки, устроили бы веселие на всё сельцо – у сына первенец родился.

Наверное, если бы дочь долго, тяжко болела, горе не было бы таким пронзительным. Ведь вот же тут была, задорная, смешливая, а сегодня уж нет её. И ничто беды не предвещало. Двоих дитяток во младенчестве схоронили Млава с Желаном, и тогда горевали, убивались, но всё ж не было такой безысходности. Да ведь как померла-то, страдалица. Поизгалялись, помучили перед смертью злые люди, никто не пожалел, не утешил.

* * *

Голована грызла совесть. Легко было поклясться, да трудно исполнить задуманное. Рогатина с заточенным лезвием, насаженная на крепкое двухаршинное древко, давно лежала в захоронке. Смерд в семнадцать лет – взрослый мужик. Лето настало, успевай поворачиваться, на все работы дня не хватало. Обидчики обретались за десяток вёрст. Как выследить, чтоб застать врасплох? Среди бела дня с рогатиной не попрёшь, живо обратают. О дальнейшей судьбе своей Голован не задумывался. Главное – расплатиться сполна. Пока заломают, скрутят, в поруб бросят, или прибьют тут же, надо успеть свершить кару. Потому и не устремлялся в Городню сломя голову. Дни тянулись за днями, выбраться из дому не было никакой возможности. Отец тут же спросит – куда? От снедавшей нудьги Голован исхудал, с лица спал, Родители жалели, убивается сын о сестрице, погодками были, в детстве – не разлей вода. Старший брат догадывался: затаился Голован, как лютый зверь в засаде, ждёт своего часа. Улучит момент, набросится на жертву. Знал, не на беззащитную лань охотится, на кровожадных волчар. Потому опасался, не сгубил бы себя брат.

Глава 4

1

Отметив Купалу, без того нельзя было, хоть и крещёные, Земля требовала, вернулись домой. Бояре уехали в Киев, Добрыня ускакал в Берестово, Владимир завернул в Вышгород. В Вышгороде Мистиша подарок приготовил – умыкнул где-то девку, дочь смерда, добавил к княжьим наложницам. Что да как, откуда, Владимир не расспрашивал, не всё ли равно. Мистиша всё же шепнул – люди боярина Брячислава расстарались. Новая наложница Владимиру понравилась – ликом пригожа, телом ладна. Собой пригожа, а ума, оказалось, нет. Радовалась бы: не в навозе жить будет, не в тяжкой работе, в чистоте, холе, – так нет же, кричала, чтоб домой отпустили, подарки по полу раскидала, ласкам противилась, царапалась, кусалась. Владимир, распалившись, сломил, взял силой. Дурёха утром в Днепре утопилась. Владимир сплюнул, как узнал.

В Вышгороде великий князь не задержался. Настырный уй призывал к делам. Хоть и много значил верхний боярин, а без ведома великого князя не мог открыть скотницы, требовалось же заплатить ковачам, у коих по его распоряжению взяли хлебопашеские орудия для переселенцев. От олешского воеводы прибыл вестник, надобно было обсудить византийские дела.

* * *

Доносил воевода о константинопольских делах. Дела у могущественного и коварного южного соседа складывались так, что не только всякая вражда уходит, скоро басилевсы дружбы с Русью искать станут. Правит в Константинополе Василий. Басилевс крут, сам рать на брань водит, всеми государственными делами ведает, ближним боярам своим не доверяет. Мятежи в Империи не прекращаются. Сейчас некий Варда Фока собрал рать, занимает города в Азии, объявил себя басилевсом. Недостатка в ратниках у воеводы нет. Какие бы которы ромейские бояре против басилевса ни плели, без силы ничего не сделают. Сил же у того Варды Фоки предостаточно. Вольных смердов в Византии не осталось. Данями и смерды, и ремественники обложены сверх всякой меры. Бояре, рядцы, что мыто поставлены собирать, гребут не только в казну, но и в свой кошель. Смерды разоряются, бросают землю, бродяжничают. Варда Фока обещает дани отменить и дать всякие льготы тем, кто к нему пристанет, потому и недостатка в ратниках у него нет. С Болгарией Византия никак не замирится, сильно злы болгары на ромеев. Ныне Василий собирает рать, пойдёт на болгар. Иные бояре не верят в победу над болгарами, мыслят просить помощи у Руси. Басилевс просить помощь опасается. Помнит, как вышло у басилевса Никифора Фоки с князем Святославом. Басилевс по мирному ряду позвал Святослава усмирить болгар, золото прислал. Святослав же Болгарию занял да и выступил против Византии.

Знающие люди так мыслят: ежели поход на Болгарию неудачным выйдет, попросит Василий помощи у Владимира. Ибо тяжко ему приходится, и не только из-за того, что врагов много, своим веры нет. Коли своим веры нет, то и опоры басилевс не имеет, одна надежда на чужие мечи.

2

Константинопольские вести требовалось обмыслить, дабы выгоду для Руси иметь. Думали вдвоём, даже без ближних. Сидели в думной горнице, где в досканцах хранились хартии с мирными рядами, списки прибытков и расходов. Начал Добрыня с доли правителей.

– Вишь, как оно бывает, – говорил воевода, уперев левую руку в бедро, а правую поставив локтем на стол и подперев кулаком голову, – когда правители людство озлобляют. Иной боярин не прочь на княжий стол сесть, и у нас такие есть. Да что с того! Хотеть можно много чего, главное мочь. Без силы мочи нет, одно хотенье – пустое. Басилевсы по неразумению своему, из жадности, сами силы мятежникам дают.

Владимир принял на свой счёт, раздражился.

– Я чем людство раздражаю? Что на южное порубежье переселяю? Так то вместе решали, силком никого не гонят, переселенцам, пока обживутся, льготы даю.

– Что ты, как трут, вспыхиваешь? Я ж тебя не виню, для разумения толкую, – добродушно проворчал Добрыня. – Вот что, позову-ка думного рядца, пускай хартии достаёт. Почитаем, как отец твой и дед с греками замирялись.

Рядец развернул на столе пергамент, Добрыня стоял за спиной, сам смотрел, Владимир воскликнул в нетерпении:

– Читай, чего молчишь?

– В хартии Святослава говорилось о мире, о любви, что установятся меж греками и русскими. О гостях, мыте князь не рядился. То было понятно. Не в тех обстоятельствах ряд укладывали, чтоб льготы гостям устанавливать.

– Давай Игореву хартию, эту прибери.

Добрыня сел на лавку, закинул руки за голову, следил за неторопким рядцом. Тот забубнил:

– Мы – от рода русского, слы и гости, Ивор, посол Игоря, великого русского князя и общие послы…

– То пустое, – перебил Добрыня. – Далее гляди, о чём ряд уложили.

Глотая слова, перескакивая строки, рядец одолел перечисления послов, уверения в любви и дружбе, дошёл до сути.

Вот она, державная премудрость. Это не балмошных вятичей данью обкладывать. Тут каждое слово весомо, многажды продумано.

Уложения о торговле, допуске руських людей в Царьград, порядок разбора споров Владимир велел читать медленно и внятно. Некоторые места захотел прослушать дважды.

Добрыня отметил про себя – сыновец в державного мужа превращается. Не только блуд да веселие на уме. Не пропали его усилия зря. Но не внутренние потребности возмужалого воспитанника заботили сейчас Добрыню. Воевода поднялся с лавки, заходил по горнице.

– Вишь, как в Игоревом ряде уложились. Уж Игорев ряд менять надо, а сейчас и того нет, – проговорил осердясь. – Платить мыто – того в ряде не было. Ежели гость с княжьей грамотой приехал, то торгует вольно. Ныне же и корсуньцы десятину тянут, и Царьграду плати.