Русские (сборник)
Шрифт:
Михайлович удовлетворенно заулыбался…
В последнем публичном выступлении перед согражданами пожизненный монарх заявил:
— Свободные люди! Наше отделение от Русской Европы оказалось исторической ошибкой. Теперь мы стремимся к мирному воссоединению. Конфронтация прошлого, значит, забыта. Если никто не против, я объявляю республику закрытой. Протесты принимаются в течение пяти минут. Время пошло.
Протестов не поступило.
— Благодарю всех за проявленную отвагу, сознательность и слаженность действий. Отменяю все, кроме полевого устава. Правительство Русской Европы только что сообщило: сепаратизм нам прощается. Ради, значит, мира на планетоиде нам даже вернули гражданство, а также старые звания и должности. Бригада поставлена на довольствие.
Вручая полковнику Шматову Суворовский крест в неофициальной обстановке, премьер с некоторой иронией поинтересовался:
— Говорят, вы, комбриг, обещали выдать новую конституцию за 48 часов… А если бы это действительно потребовалось?
— Не сомневайтесь, господин гражданский консул, не подвёл бы.
— А… скажем, за 24 часа?
— Твёрдо обещать не могу. Вот если бы вы спросили меня об этом, когда я ходил ещё в лейтенантах…
Другие
Смерть в Абрамцеве
Олег Зайончковский
Пролог
Филипп лежит на приступке под северной стеной Главного дома. По его судорожному, похожему на икоту дыханию видно, что он умирает. Сколько продлится агония, трудно сказать, но может быть, раньше Филиппа прибьёт отвалившимся от дома карнизом. Или его найдут и пристрелят охранники, нанятые новой музейной администрацией. Такое вполне возможно, потому что со старыми сотрудниками в Абрамцеве нынче не церемонятся.
Вообще-то, отстрелять Филиппа обещал каждый очередной директор, но дальше устных угроз прежде дело не заходило. Даже наоборот: под «отстрел» попадали сами директора, а Филипп оставался в Абрамцеве и продолжал нести свою службу, скромную и никем, в сущности, не ценимую. А ведь на эту службу его назначила сама судьба. Филипп единственный из сотрудников родился прямо тут, под верандой аксаковско-мамонтовского мемориального дома. Он и теперь, умирая, лежит в двух шагах от места, где появился на свет.
За всю свою долгую жизнь Филипп ни разу не покидал пределов абрамцевских заповедных земель, но это, конечно, не значит, что он недостаточно пережил на своем веку. Если все же ему случится заглянуть в дуло чоповского пистолета, то будет чему промелькнуть в сознании напоследок…
Рождение
А может быть, он и сейчас о чем-нибудь вспоминает или думает, вот об абрамцевских землях, оставляемых им без присмотра. В свое время даже собаки, что хотьковские городские, что из ближних к Абрамцеву деревень, знали и уважали границу музея-заповедника. Прежде чем пересечь её, они останавливались и долго нюхали невидимую черту — словно до этого им зачитывали государственное постановление об охраняемой территории.
А возможно, что и зачитывали. Государство в те годы если что охраняло, то уж на полном серьезе. Правда, оно не всегда было в курсе того, что, собственно, охраняет. В Абрамцеве в Аленушкином пруду благоденствовали лягушки; мемориальный парк зарастал сорным деревом; аксаковско-мамонтовский дом подгнивал в относительной неприкосновенности. А в коллективе музейщиков зрели разные настроения — от эстетски-либеральных до грубо-почвеннических.
Под охраной государства процветала расслабленность и неисполнительность, в том числе в самих органах охраны. Именно этой неисполнительности органов Филипп обязан если не появлением на свет, то своим дальнейшим существованием. Он родился один в помете, последнем, должно быть, для старой бродячей суки. Такой уже старой, что ей было безразлично, что люди сделают с её щенком. Когда милиционеры вытаскивали его из-под веранды, она даже не рычала, а стояла в сторонке. Потом она почесала болтающееся вымя и, не огладываясь поплелась прочь. А щенок в это время
знакомился с первым в своей жизни директором. Его вчера только открывшиеся глазенки встретились с глазами начальства, грозными, как пистолетные дула.— Утопить! — приказал директор. — Об исполнении доложить.
Так будущий Филипп из-под веранды переселился в кандейку, где несли службу музейские милиционеры. Здесь получил он имя, достаточное пропитание и постель в коробке из-под портвейна. Директор ещё несколько раз интересовался, как исполняется его приказ об утоплении щенка, а потом другие заботы вытеснили эту тему из его головы. Филька потихоньку начинал осваиваться в кандейке; он привыкал к запахам портупей, пепельниц и пролитого вчера пива; начинал понимать милицейскую речь. Песик уже сопровождал наряды в обходах усадьбы и парка и даже пробовал лаять на гуляющих посетителей. Казалось, будущее Филиппа определилось; да и самому ему служба в рядах милиции начинала нравиться. Но тут его линия жизни дала непредвиденный крутой зигзаг. Распоряжением судьбы Филипп был временно переведен в штатское состояние.
Жизнь на хуторе
Как уже сказано, наше тогдашнее государство не в шутку заботилось о сохранении историко-культурного наследия. На территории заповедника запрещалось строительство, в том числе дачное, и всякая прочая хозяйственная деятельность. Коррупция в те времена была ещё слабо развита, а потому даже пяди абрамцевской священной земли нельзя было приобрести ни за какие деньги. Но некоторую хозяйственную деятельность здесь все-же вести удавалось, причем без купли и разрешений.
Так, к примеру, невдалеке от усадьбы, в уютной лощинке с ручьем и прудом, существовал безымянный и абсолютно незаконный хуторок. Состоявший из двух или трех небольших домиков, он так удачно маскировался в сени пышных вязов и ясеней, что государство его попросту не замечало. На картах землеустройства значились и ручей, и пруд, но хуторок отсутствовал, и поэтому люди, в нем обитавшие, счастливо избегали государственного внимания.
Существование хуторка было абрамцевской тайной. Дело в том, что его обитатели, где-то отсутствовавшие по месту прописки, значились в музейном штате, и они были, что называется, ценные кадры. Скажем, Матюхе, недавно освободившемуся из мест заключения, полагалось проживать не ближе чем в ста одном километре от Москвы, но он был хороший кровельщик и не за совесть, а под страхом высылки сражался с абрамцевскими вечно текущими крышами. В соседнем с ним домике хозяйствовала семья ученых-искусствоведов. Муж и жена Любохинеры были люди интеллигентные и не имели преступного прошлого, но им тоже, как и Матюхе, подмосковная прописка не светила. Муж вел в музее большую научную работу, но при этом не болтал лишнего и не мешал дирекции подворовывать.
Но если по месту работы нелегалы вели себя тихо, то у себя на хуторе отчаянно конфликтовали. Сказывалась разница в культурном уровне, да и национальный вопрос играл в их отношениях не последнюю роль. Дело доходило до прямых оскорблений и взаимного вытаптывания грядок. Превосходство в грубости да и чисто физическое было, конечно, на стороне Матюхи; и вот, чтобы уравнять силы, ученое семейство решило обзавестись собакой. По совету супруги муж-Любохинер купил бутылку «Алабашлы» и за нее выменял у музейских ментов их воспитанника в придачу даже и с самодельным ошейником.
С этого дня для юного Фильки началась жизнь на хуторе. Кормежка у Любохинеров оказалась не лучше, чем в милиции, но песик научился разнообразить свое меню матюхинскими цыплятами. Подрастал он быстро и ничем не хворал. Со своими обязанностями караульщика Филька справлялся неплохо — завидев Матюху, облаивал его всякий раз, несмотря на то, что неоднократно получал от него и камнем, и палкой. Вообще он он был далеко не трус и если кого в целом мире боялся, то не Матюхи, а его бурой коровы. Это, конечно, нетипично, чтобы хищник боялся травоядного, но как говорится, из песни слова не выкинешь. К счастью, корова была тупая, и натравить её на Фильку специально Матюхе не удавалось.