Русские (сборник)

Филипп ещё пребывал в забытьи, когда вдруг услышал голос, словно долетевший из детства:

— Явился, брат?.. Ну ты и запылился!

Абрамцевские менты узнали его по ошейнику, который сами когда-то для него тачали. Возможно, найдя Филиппа в столь плачевном состоянии, менты даже немного усовестились, ведь это они его когда-то продали за ноль-семь портвейна. Правда, и сами менты, по-видимому, не процветали: форма на них обтрепалась, и в целом их облик казался каким-то потерянным.

Тем не менее службу в музее милиция несла по-прежнему. Как и раньше, наряды обходили с дозором абрамцевские аллеи. Это называлось «следить за порядком», хотя то, что творилось в усадьбе, порядок совсем не напоминало. Директор в музее почти не бывал — дни напролет его допрашивали в прокуратуре; план по экскурсиям не выполнялся; научной работы никто не вел. Всеми делами в Абрамцеве заправлял энергичный бородатый человек в подряснике. Только неясно, что это были за дела, — кажется, бородатый хотел одного: учредить и возглавить приход при мемориальной церкви. Черной тенью носился он по дорожкам усадьбы, а наткнувшись однажды на Филиппа, вскричал, что пес есть животное нечистое, и велел его «отстрелять». Менты, разумеется, приказа не выполнили, а через месяц бородатого самого унесло будто ветром.

Вот как менялись порядки в Абрамцеве — и было за чем следить! Старого директора, как тот ни выкручивался, все-таки посадили. Бородатый исчез, а может быть, тоже за что-нибудь сел. Явился новый директор, и первым его распоряжением было, конечно опять-таки, отстрелять Филиппа. Он был человеком инновационного склада мышления и хотел преобразовать Абрамцево в музей современного типа. Прежде чем стать директором, он объездил много европейских стран и нигде в тамошних музеях не видел таких задрипанных псов. Правда, потом ему понадобилось осушить абрамцевские пруды, вырубить парк и перегородить речку Ворю. За этими хлопотами о Филиппе снова забыли.

Но оставаясь в живых, пес по такому случаю должен был продолжать питаться. И та же проблема стояла перед его благодетелями-ментами. Служба их не кормила, поскольку музей для них был местом совершенно не хлебным, далеким от столбовой дороги коррупции и злоупотреблений. Поэтому милиционерам приходилось, втайне, конечно, от своего начальства, подряжаться на охрану новорусских дворцов и вилл, благо те плодились вокруг Абрамцева как грибы. Соответственно, и у Филиппа в придачу к дневной, государственной службе появилась ночная, левая.

Беседы с Михеичем

Каждый вечер после закрытия мемориальных объектов и наложения в нужных местах пластилиновых охранных печатей наряд, состоявший из двух ментов и Филиппа, разделялся. Мент номер один оставался в музейской кандейке смотреть телевизор и листать порнографические журналы, а номера второй и третий отправлялись на коммерческое дежурство. Шли, как выражались менты, «охранять Михеича». Дорога была недолгой, потому что жил этот самый Михеич в двух шагах от усадьбы Абрамцево. «Жил», конечно, неточное слово; правильнее сказать — «княжил» или «царил». Его латифундия с полем для гольфа, тремя теннисными кортами и вертолетной площадкой раскинулась на земле, овеянной славой русской художественной культуры. Путь Филиппу с ментом освещали фейерверки, пускаемые над рестораном, называвшимся «У Михеича». Здесь тоже была во дворе площадка и вертолет на ней для михеечевых «гостей», а также небольшой зверинец с экзотическими животными. Минуя последний, Филипп успевал перегавкнуться с собакой динго.

Подойдя к воротам поместья, мент с Филиппом показывали себя в камеру наблюдения и докладывали о своем прибытии.

— Ты ступай в будку, а ты проходи, — отвечал из динамика михеечев властный голос.

Ворота приотворялись; мент поднимался в караульную башенку, чтобы сменить дневного охранника, а Филипп, следуя приглашению, трусил по гравийной дорожке в сторону барского дома. Михеич обычно уже поджидал его, сидя с бутылкой хереса на мраморных ступенях крыльца. За спиной его стояла фигуристая большегрудая женщина в форменном передничке. Она держала поднос с угощением для Филиппа. Что это было за угощение, нос рассказывал псу ещё метров за десять. Впрочем, тот и не привередничал, — хоть Филипп и предпочитал что-то, что можно погрызть, но если женщина ставила перед ним фуа-гра, он все равно не отказывался.

Пока пес увлеченно ел, гоняя поднос по мрамору, человек приканчивал бутылку хереса. Только когда поднос был окончательно вылизан и отпечатана была новая бутылка, Михеич заводил беседу.

— Филька ты, Филька… — ласково говорил он. — Знаешь ли, Филька, за что ты мне люб?

Филипп со вниманием двигал бровями.

— А за то, брат, что мы с тобой одного поля ягоды. Только я вышел в люди, а тебе не свезло.

Филипп чесался задумчиво — он находил много правды в словах Михеича.

— Слыхал я, тебя пристрелить грозятся, — продолжал тот. — Вот и меня, брат, тоже…

И оба философски вздыхали.

Ни до, ни после никто так душевно с Филиппом не разговаривал. А потом Михеича действительно застрелили, несмотря даже на круглосуточную охрану.

Последнее время

Свежие ветры в Абрамцеве дули не переставая, однако направление их вдруг резко сменилось. Неожиданно для многих в музей нагрянули люди в белых халатах и повязали директора-реформатора прямо у него в кабинете. После этого сразу пошли разговоры о реставрации и о том, что усадьбе пора вернуть исторический облик. «Что-то будет!» — шушукались в коллективе. Слово «реставрация» в переводе с музейского языка на обычный означает деньги.

В милицейских кругах тоже шушукались, но по другому поводу. Ментам обещали выдать новую форму от модельера Юдашкина и повысить до прожиточного уровня денежное довольствие. Только прежде чем эти блага просыплются на их головы, все они были должны пройти переаттестацию. Так начальство хотело избавиться от негодных милиционеров, занимавшихся поборами с населения и крышеванием незаконных структур. Абрамцевские менты поборами не занимались и если кого крышевали, то только одного Филиппа. Тем не менее предстоящая переаттестация их очень страшила. В кандейке одни из них целыми днями пили, снимая стресс, другие, словно помешанные, бубнили, заучивая право Миранды. Опасения оказались не напрасными — никто из абрамцевских ментов в итоге переаттестации не выдержал. В сердцах они посрывали с себя погоны и ушли на гражданку, смешавшись с тем самым населением, перед которым не были ни в чем виноваты.

Что касается пса Филиппа, то за всей этой нервотрепкой о нем, конечно, позабыли думать.

А на музейную реставрацию средства действительно были выделены. Средства серьезные, такие, что не всяк освоит. Поэтому из Москвы в Абрамцево прислан был новый директор — специалист по освоению серьезных средств. Шутки в сторону; с этим директором прибыли собственные охранники — мужчины в черных очках, все с микрофонами в левом ухе. Они поместились в бывшей милицейской кандейке, где предварительно был сделан евроремонт и установлены мониторы видеонаблюдения.

Разумеется, чоповцы отлично физически подготовлены. Это узнал Филипп, вздумавший было по старой памяти поскрестись в знакомую дверь. Один из охранников тогда вышел и так умело ударил его ногой, что у Филиппа внутри разорвался какой-то орган. Чоповец вернулся в офис, чтобы взять пистолет, а Филипп уполз и спрятался за Главным домом.

Конечно, охранник его найдет, это лишь дело времени. Но пса он все-таки не пристрелит, потому что Филипп без того уже умер. И больше с ним ничего не случится.

Коктейль-пати Денис Яцутко

Женёк был филателист. Настоящий. Пингвинов из той серии, которой почта СССР в своё время завалила всё социалистическое содружество, у него было двадцать четыре. И не на обмен, как подумали тут некоторые, простите, любители, а собственно в коллекции. Потому что на них зелёная краска была разного оттенка, на двух была испорчена перфорация, гашение было на некоторых в одном углу, на других в другом, третьем или четвёртом. А одна была негашеная, чистая. И это был настоящий раритет, потому что их гасили ещё в типографии и продавали уже с гашением. И ещё одна — ещё реже. Она тоже почему-то не была погашена при выпуске, попала на чей-то конверт и получила настоящий почтовый штемпель, даже немного смазанный. Вот и получалось, что вместо одной совсем не редкой марки у Женька было двадцать четыре таких же, да не таких — редких.