Русский флаг

Склянок "Авроры" здесь не было слышно, зато отчетливо раздавались удары колокола на гарнизонной гауптвахте.

Зарудный ловил на себе взгляд Маши - она будто гордилась им перед офицерами - и был охвачен радостным сознанием уверенности и силы.

– Что греха таить, - говорил Зарудный, - любим мы иной раз о человеке плохо говорить... Сами собой липнут к языку бранные слова. Обругаем ближнего и рады: "Ах, какие мы умные, сколь честны и превосходны!" Конечно, немало у нас и шельм и отменных тупиц. Однако же не на них земля стоит, не ими живы мы, а видеть только грязь да черноту вокруг себя может тот, кто и сам по себе черен и неспособен подняться на известную высоту. Возьмите хотя бы наше отношение к камчадалу, которому мы дали еще так мало, господа, что порою совестно и брать-то с него. Вот пришелся им по душе Завойко! А ведь за то только, что не грабит их, не притесняет без нужды, что справедлив в общем и честен, как полагается быть человеку. Для них и это в диковинку!

– Голос Зарудного зазвучал скрытой горечью: - Что видят они, кроме крайней нужды? Курьеры! Нарочные! Скачут курьеры по Камчатке, и хоть величиною она поспорит с иною европейской державой, малолюдство ее таково, что некуда деваться камчадалу от почтовой повинности. Едва уехал исправник, как уже явился священник для свершения треб, за ним казачий старшина, важный чиновник, провиантский комиссар, а там, глядишь, и купчина раздобылся бумагою на предоставление ему казенного транспорта. Беда! Скачи, камчадал, успевай поворачиваться... Любить их надобно, господа, учиться нравственной чистоте у трудового люда, а грязь физическую, неизбежную при нужде и суровости, помогать счищать средствами наук, которым нас обучали...

Пастухов взволнованно вскочил со стула.

– Вы... вы... Анатолий Иванович, справедливый человек... Очень справедливый...
– проговорил он, краснея и стыдясь своего порыва.

– Сколько здесь интереснейших людей!
– продолжал Зарудный, крепко держась рукой за шершавый угол стола.
– Сколько удивительных биографий! Господа нашего круга часто жалуются на скуку, хандрят, тупеют за ломберными столами или плачут над слезливыми романами, дурно пересказанными с чужих языков. А подле нас люди, жизнь которых интереснее самого натурального романа; расскажи о них только с чувством и толком тысячи поразятся! Но мы идем мимо, отворачиваемся от почерневших в труде рук, от язв, оскорбляющих наше эстетическое чувство, от грубых, простых лиц. А с ними вместе проходит мимо нас жизнь. Я никогда не был за пределами Сибири, не знаю англичан, не видел и турка, но я не верю, чтобы между британцем и турком, которого он решился защитить, была бы и доля той сердечности и дружелюбия, которые существуют между здешними племенами и русским человеком в массе...

Маша сидела не двигаясь, не вмешиваясь в разговор. Ей было удивительно хорошо в этот вечер. Каждое слово Зарудного и офицеров находило отзвук в ее душе. Кажется, скажешь некстати фразу - и все пойдет прахом. И нужно ли задавать вопросы, если эти люди так полно, так охотно и предупредительно отвечали на все мысли и сомнения Маши!

Комната наполнилась табачным дымом. Когда открывалась дверь, дым убегал в прохладную темноту, скрывая лица новых гостей. Как в счастливом сне детства, мелькали перед Машей лица чиновников, Никиты Кочнева, Ильи Буочча, которого Маша узнала по голосу, Облизиной, Мровинского, заглянувшего на огонек.

Потом Зарудный и Дмитрий пели "Сомнение" Глинки под аккомпанемент двух гитар.

Далеко за полночь Зарудный пошел проводить гостей.

Из сеней их напутствовала хозяйка:

– Анатолий Иванович! Вот платок для барышни. Нынче холодно... Приглашайте господ офицеров захаживать.

– Непременно, Евдокия Саввишна.

Зарудный накинул на плечи Маши платок.

– Вот, Машенька. Илья Буочча обещает сегодня первый заморозок. Закутайтесь получше.

– Спасибо!..

Маша нашла в темноте руку Зарудного:

– Прощайте, Анатолий Иванович!

– Помните мою просьбу, - шепнул Зарудный, - берегите себя...

– Не обещаю!
– крикнула Маша, смеясь, и, взяв об руку офицеров, двинулась с ними к спящему порту.

"СМЕРТЕЛЬНАЯ"

I

В шестом часу утра на гауптвахте ударили тревогу.

Колокол гудел громко и надсадно, оповещая петропавловцев о грозящей опасности. Над заливом стоял густой туман. Он таял лениво, неохотно.

Еще с вечера стало очевидно, что неприятель готовится к наступлению. Поднятые в ростры после похорон Прайса десантные боты и катера снова были спущены на воду. И хотя с утра туман почти не позволял рассмотреть эскадру, - по шуму, который производил колесный пароход "Вираго", можно было заключить, что решительный час приближается.

Завойко в сопровождении нескольких офицеров обходил батареи и отряды, расположенные вдоль Никольской горы. Начав обход с Озерной, он двигался по подножью гористого полуострова на юг, к восстановленной и прикрытой сверху старым парусом Сигнальной батарее, напоминавшей забытый карьер каменоломни.

Всюду в холодных и влажных кустарниках стояли люди - камчатцы, фрегатские матросы, сибирские стрелки, беспорядочная кучка волонтеров у маленькой конной пушки, камчадалы, зорко наблюдавшие каждое движение Завойко, артиллеристы и снова матросы. Угрюмое спокойствие и решимость написаны на лицах людей... Отрядов немного, в каждом не более двадцати человек, но вся эта цепь, как казалось Василию Степановичу, надежно защищает Никольскую гору и северные подступы к Петропавловску. Батареи прочно вросли в зеленую землю Камчатки, как крепыши-боровики, приподнимающие макушками коричневый покров прошлогодних листьев. В ожидании команды отряды стояли готовые в несколько минут оказаться на гребне горы.

В ногу с Завойко двигался знаменосец - офицер с крепостным флагом Петропавловска. Командиры батарей и партий преклоняли колена перед флагом, матросы и стрелки отвечали на слова Завойко дружным:

– Умрем, а не сдадимся!

От провиантских магазинов Завойко свернул к перешейку, на батарею Александра Максутова. Туман в заливе заметно поредел, и корпуса неприятельских судов обозначились четче.

Пять двадцатичетырехфунтовых пушек были едва прикрыты бруствером главного фаса.

– Непривычно, должно быть, моряку на земле, - сказал Завойко Максутову, обходя батарею.

– Я не чувствую этого, ваше превосходительство, - сдержанно ответил Александр.
– Под ногами площадка "Авроры", пушки с "Авроры", прислуга тоже фрегатская. Я дома!

– "Аврора" - наше спасение, лейтенант, - проговорил Завойко задумчиво.
– Подумать страшно, сколько сирот было бы на Камчатке, кабы не "Аврора"! Англичанин с гордостью в сердце явился к нам, чистенький, щегольски одетый. Мечтает нашу бедность живьем взять.

– Пустые мечты, ваше превосходительство!

– Вы думаете?

– Уверен! У нас тоже пушки, ядра, преимущества местности...

– Люди, матросы, - добавил Завойко.
– Это наша сила. Наш матрос в бою никому не уступит. Не могу говорить без удовольствия о русском матросе, особенно как вспомню заморских, - показал он зрительной трубой в направлении эскадры.

– Наш матрос службу несет исправно, - сказал Александр Максутов.

Ему послышалось какое-то учительство в словах губернатора, и он весь подобрался.

– Ну-с, не прощаюсь, - сказал Завойко и повернул к перешейку. Сегодня свидимся не раз. Боюсь, жарко будет у вас здесь.

– Я не боюсь этого, ваше превосходительство!

– И отлично! И отлично!

Завойко поднялся на палубу "Авроры", но пробыл там недолго. Нужно было торопиться на Сигнальную гору и оттуда, после того как намерения врага обнаружатся с полной очевидностью, проследовать на пункт, который позволял бы руководить действиями стрелковых партий.

– Спешу, Иван Николаевич!
– Завойко пожал руку Изыльметьева.
– На Сигнальной горе, я думаю, уже слышна цепная музыка. Припала же им охота начинать дело в этакое утро!