Рыцарь умер дважды

Забавно, что прожившие под этим небом в разы дольше нас не задумываются, почему вообще я тревожу покой мудрых деревьев. Не ведают: их мир постепенно разрушается с краев, и только корни удерживают сыплющуюся в ледяной космос почву. Зато они верят: мной верховодит алчность. А ведь у меня довольно земель, больше, чем людей, чтобы населить их! Наши женщины опять не боятся рожать много детей, но мы не то великое племя, что было в древности. Нас недостаточно, столь мало, что я радуюсь врагам, приходящим за приютом. Когда-то, прежде чем шаровая молния поразила светоча, пытавшегося отравить меня, я верил: мы станем едины. Позже, когда дикари объявили отравой нас, я похоронил ту веру. «Зеленых» и «звериных» было больше, как на Той Стороне было больше белых. Конечно, они не поверили в подлость своего вождя и развязали бойню. Нам не стоило и пытаться быть чьими-то друзьями. Для того ли я увел свой народ?

Ты не знала. Ты едва простилась с детством, но у тебя уже был ясный ум воина. И ты пришла в стены Форта за правдой, в ту самую ночь. Одна.

…Я помню: ярко горел костер. Площадь, сквозь камни которой я пустил когда-то побеги душистых трав, полнилась людьми. Мы возносили моления Созидателям — Серебряному Лису и Койоту. На Той Стороне мы чествовали их каждую весну, здесь же, где нет летоисчисления, — празднуем Творение всякий раз, как уходят или приходят Ливни.

Остро пахло дождем. Играли флейты и барабаны, неслось пение, танцевали девушки и юноши — сегодня на пороге ночи завершалась их инициация. Круг посвященных жриц и воинов был внешним в ритуальном танце; Круг Братьев — внутренним. Мы всегда ближе к священному пламени: оно, озлившись, может и опалить нас, с нерасторопными советниками, излишествующими в украшениях и перьях, такое случалось. Но мы любим огонь. Зеленое небо не знает солнца, а мой народ, даже новые поколения, с самого начала безотчетно тосковал по нему. Ничто не напоминает о солнце лучше костра.

…Тени метались на стенах и траве, были глубокими и ломкими. Девушки и юноши поменялись местами с нашим Кругом, знаменуя вечное движение, преемственность. Теперь они, юные яна, танцевали вплотную к костру, и обращали на него горящие взоры, и высоко вскидывали руки, взывая к духам в мгновения барабанного безмолвия. Мы же застыли, смотрели, и ни слова, ни возгласа не срывалось с наших губ.

Тогда я и увидел тебя, Джейн, в одном из переулков, выводящих на площадь. Ты пряталась в сумраке, точно на границе, где камень, сквозь который проросла медвяная трава, сменялся голым серым — тем, что встретил нас, когда нам только отдали эти улицы и здания. Я узнал тебя по наряду Той Стороны, по бледности. Это не мог быть кто-то, кроме Жанны, и это меня позабавило.

Я знал, что лучше убить тебя, ведь неизвестно, зачем ты пришла. Но то был день Созидателей, а в праздник Лиса и Койота мы не проливаем кровь. И еще… твои глаза: пламя жило в них, а лицо не хранило отпечатка враждебной брезгливости. Ты не выслеживала, ты наблюдала, с любопытством и удивлением. И наверняка боялась, что кто-то из нас…

— Здравствуй, дитя.

…Заметит тебя? Молнией — настигнет? Зажмет рот, увлечет дальше в темноту?

Я не поднял тревоги — просто, едва запели вновь, покинул Круг. Наше время прошло; остаток ночи у костров всегда танцуют лишь молодые: посвященные и те, кого ритуалы ждут в следующий сезон. Советники же до утра пьют вино, курят трубки, говорят и предаются любовным утехам — делают все, что делали и поколения предков. В празднике Созидания давно нет созидательного, нового начала. Не было. Прежде.

Я помню: ты поначалу не вырывалась, а замерла, вжавшись в стену. Смотрела снизу вверх; под ладонью я чувствовал быстрое дыхание. Ты испугалась, но старалась скрыть это, пока не заметила сверкающий глазницами череп в моих волосах. Видимо, тогда ты окончательно осознала, кто перед тобой, снова взглянула мне в лицо, и я повторил приветствие тише, вкрадчивее. Только тогда ты рванулась, впилась в мое запястье и ударила меня ногой.

— Неподобающе для гостя на чужом празднике. И неразумно для врага, у которого есть… — револьвер был в кобуре у тебя на поясе, и свободной рукой я вытащил его, — это.

Оружие блеснуло, когда я приставил его к твоему лбу. Ты вздрогнула в первый миг и тут же сдавленно, но едко усмехнулась. Выражение внимательных, чужеземно зеленых глаз не изменилось; сухие, злые, они глядели на меня, а не на дуло.

— Патроны кончились. Верно?

Я догадывался: ты не закричишь. Подозревал: ты наивно надеешься справиться со мной, я же один. Знал: скоро ты поймешь, что ошибаешься. И… просто убрал ладонь с твоего рта. Мне захотелось услышать ответ.

— Патронов нет. Они все нашли твоих людей.

Голос оказался сильнее, чем представлялось, но все равно — детский. Ты провела пальцем по губам, смахивая мое прикосновение. Нижняя была полнее верхней, с заметной трещиной посередине.

— Неподобающе… — Ты почти передразнила и добавила: — Для хозяина праздника, куда пришла гостья. Отпусти меня.

Ты глядела исподлобья. Тяжелые пряди упали на плечо, когда ты лукаво и вызывающе склонила голову. Ты нападала, хотя была загнана в угол. Так храбро ведут себя только хищные животные. И дикие народы вроде моего.

— Я не приглашал тебя в священный день. Впрочем, сомневаюсь, что пригласил бы и в другой.

— Потому я и пришла сама.

Наглая и любопытная, чета своему народу. Я вспомнил, как, подбираясь к селению, горожане, особенно дети вроде тебя, наблюдали за нашей обыденной жизнью, словно мы были зверями в балагане. Чужаки не совались близко, потому вождь запрещал прогонять их. Он вообще был мягкосердечен, наш прежний вождь Рысь с Малой Горы: сторонился бледнолицых, но не держал на них зла, в то время как я был полной с ним противоположностью в обоих этих вопросах. Именно это знаменовало все мои последующие поступки и его смерть.

— Вы… краснокожие. Индейцы, верно?

Я усмехнулся и вернул револьвер в кобуру.

— Оба прозвания дали вы, оба пусты. Вы ничего о нас не ведали, но вам нужно было нас обозначить, как любых неразумных тварей. Ведь вы записываете в книги каждую блоху и былинку и зовете это знанием?

Помнишь, как ты опустила глаза? Как потом опять глянула в упор и кивнула, но не мне, а скорее себе? Помнишь, что ты ответила?

— Ошибаешься. Достойным врагам тоже дают имена, но не всегда красивые и правдивые. Так… как мне звать вас?

Неожиданно для себя я рассмеялся от удивления, рассмеялся под твоим серьезным взором, но не обманулся, ни на миг. Ты ведь дурила меня. Изворачивалась, пытаясь сберечь жизнь, не более. Я смеялся недолго, и ты сжалась, едва смех стих.

— Как звать? Твое дело, девочка, и я бы не тратил на это времени. Потому что в следующий раз я брошу топор тебе в голову и попаду, прежде чем ты откроешь рот. Этим, — я уперся ладонью в кладку подле твоего виска, и ты не выдержала, вскрикнула, отшатнулась, — я избавлю от будущих бед и свой народ, и тех, к кому ты примкнула. А сейчас убирайся, пока не настало завтра и я не получил права тебя убить.

Я шагнул назад и отвернулся. Беги путем, которым явилась, беги, дочь чужого племени. Во мне не кипела досада от того, что ночь — не для крови. Я еще не видел в тебе врага, Джейн, только тень мира, изгнавшего нас, такую же жалкую, как сам тот мир. И…

— А я обманула тебя.

…И я верил, что тень жалка, пока не услышал щелчок и не почувствовал дуло револьвера меж лопаток. Ты шагнула за мной, ты глядела тяжело, не мигая, и вот теперь в глазах были слезы. Но рука — тонкая, бледная, обнаженная по локоть — не дрожала.