Рыцарь умер дважды

Больше я не отпущу тебя, Джейн. Больше ты меня не покинешь.

Спи, моя обретенная, моя вечно живая, моя воскресающая, и каждую ночь я буду рядом, чтобы ты ничего не боялась. Однажды — может, когда пойдет твой любимый дождь, — ты проснешься, и твои раны заживут. А Змеиная Жрица, ради спасения кого ты явилась ко мне однажды, сплетет тебе новый венок, из орхидей.

Я верю. Так и будет.

10 ТО, ЧТО НЕ ЗАМОЛИТЬ

[КЬОРИ ЧУТКОЕ СЕРДЦЕ]

Труп экилана с вырванным сердцем по-прежнему там, в густом папоротнике. Я видела: змеи копошатся в поеденном зверьми гниющем нутре, несколько кобр уже отложили яйца меж оголяющихся ребер. Сегодня я долго стояла, раздвинув тяжелые заросли, и глядела на растерзанное тело. Я слышу, как кто-то терзает его, и сейчас, под сенью дерева, где присела, лишенная последнего мужества. Я постоянно думаю: а что будет со мной? Мое тело даже не станет приютом или пищей. Как не станет и пеплом.

Светоча нет. Я будто не слышала его вечность, хотя с последнего зова прошло лишь несколько дней. Он опять среди Звезд… и еще он обманул меня. Теперь я знаю, он меня обманул, сказав, что попытается простить. Это невозможно. Я сама не могу себя простить.

Я подношу свирель к губам и играю короткую трель. Крошечные колибри, беспокойно кружащие над головой, взмывают выше и выстраиваются в ряд. Я играю снова, — и они летят друг за другом по кругу, словно в танце. Они слушаются музыки, так же, как почти все неразумные и полуразумные существа. Меня зовут змеиной жрицей, но я зачаровываю не только змей. Просто еще недавно это было неважным, и я верила, что таковым останется.

«— Что ты делала там? Что? С ним?..

Только улыбка. Светлая. Бесстыдная.

— Прости, милая, я не могу сказать. Рано».

Жанна. Ее лицо и голос, лицо и голос. Низкая незнакомая трава под ногами, узкая тропка, а впереди — чужие дома. Я слышу и вижу это непрестанно, слышу и вижу, и не могу прогнать. Это грызет меня день за днем, ночь за ночью. Все говорят: «Кьори больна», «Кьори тоскует», «Кьори тревожится о светоче». А Цьяши говорит: «Кьори дуреха». Но никто не прав. Никто.

…В последнюю встречу со светочем я не смогла больше таиться, я призналась. Я лежала у изножья Саркофага и беспрестанно повторяла: «Я не хотела!». Я взывала не только к Эйришу, но и к ней, и ни он, ни она не отвечали: она — потому что мертва, он — потому что мои слова были для него сродни удару ножом. Еще одному удару ножом.

«— Что же ты натворила, Кьори?».

Что же я…

— Эй! Жрица! Спишь?

Голос рушится с неба. Колибри вспархивают и, пища, разлетаются. Я… я не меньше, чем они, боюсь того, кто несется навстречу, раскинув крылья. Ойво Сокрушающий Бури, Ойво из рода Орла вот-вот вопьется в меня. Я втягиваю в плечи голову, прижимаю флейту к груди: только бы не уронить, опять не сломать. Он приземляется поблизости. Складывает крылья, прячет руки в карманы драных штанов. Серебристые глаза обводят меня, а я, поглядывая снизу вверх и все еще не распрямляясь, гадаю, что выражает его лицо. Он в хорошем настроении? Зол? Это трудно понять, если с тобой заговаривает птица.

— Не слышу ответа. — Он, кажется, улыбается, но мне не нравится это скользкое подобие улыбки. В мире зверей орлы едят змей. Я никогда об этом не забываю.

— Не сплю, — выдавливаю, разглядывая его босые ноги. Под кривыми когтями то ли грязь, то ли кровь. — Здравствуй, Ойво. Могу я помочь? Меня ищут?

— Нет, — лениво бросает он. — Летел, приметил тебя, решил поболтать. А что… — рукой, тоже когтистой, он берет меня за подбородок, заставляя поднять взгляд, — ты делаешь тут одна, малышка? Лес опасен, легко заблудиться, а ты такая драгоценность…

В слове «драгоценность» — брезгливая насмешка. Ойво, как многие, кому покорно небо, не понимает, зачем нужна жрица. Если в Лощину можно долететь, к чему ходить? И не проще ли разгонять змей, каждый раз убивая пару дюжин, чем оберегать меня? И пусть они от этого множатся, их ведь можно убить снова! Сокрушающему Бури вообще не нравится, когда кого-то из «зелени» считают не менее нужным движению, чем его яростные храбрые «звери».

— Так где твои защитнички? — тянет Ойво. — Хотя бы маленькая бестия из рода Баобаба?

Он по-прежнему держит меня за подбородок, и я встряхиваюсь, чтобы высвободиться. Хочется потупиться, но наоборот смотрю прямее. Потираю кожу, хранящую болезненный след грязных мозолистых пальцев, и ровно отвечаю:

— Я пришла сама, Ойво. Мне не хотелось никого тревожить.

— И что ты искала? — допытывается он. — Разве позволено тебе так гулять?

— Мне позволено говорить со светочем. — Я все не опускаю головы. — И иногда я хожу к нему одна. Не беру воинов. Ведь никто не знает путь лучше меня.

— Но светоча нет. — Ойво выразительно оглядывается. — Нет Саркофага. Он не счел нужным снизойти до тебя сегодня? Не в духе?

Я зажмуриваюсь и прислоняюсь затылком к дереву. Ойво мучает меня, даже не понимая, насколько изощренно. Светоч больше ко мне не придет — вот что стонет измученный рассудок. Я отныне не жрица, я — предательница. Или…

«— Ты все узнаешь. Позже.

— Когда позже? Когда экиланы найдут нас? Когда уничтожат светоча?

— Послушай. Ты ошибаешься. Я не выдавала ни его, ни вас.

— „Вас“? Ты же сбежала из дома, ты обещала…

— Нас. Нас, Кьори.

Трава чужого мира вся в росе; незнакомые деревья — колючие, голубые, — пахнут смолистой свежестью, ласково тянут лапы, приветствуя меня. Но я ничего не вижу. Я вся — голос, нежный чужой голос, где искрит ослепительная сталь.

— Если ты пошла проводить меня, чтобы расспрашивать, то зря, Кьори. Я вернусь и все расскажу тогда, но не раньше. А пока любуйся нашей планетой в первый раз в жизни, а я полюбуюсь в последний. Не мешай.

Молчание. Улыбка. Светлая. Бесстыдная. Кому ты улыбаешься, Жанна?»

Ее лицо. Нежное утреннее небо. Капли золотой смолы на древесной коре. Стучит в висках, и я сжимаю их, кусаю губы. Ойво хмыкает.

— Я шучу. Неужели обиделась?

— Он не приходит по моему зову. — Сглатываю горечь. — Он зовет сам. Я лишь надеялась, вдруг удастся с ним встретиться. Не удалось. Теперь отдыхаю перед дорогой обратно.

Он вдруг оживляется, подмигивает, тянется ко мне опять.