Рыцарь умер дважды

Не знаю, когда с Вождем произошла скверная перемена. Пиком угрюмой ярости стало убийство советника, бывшего с ним два десятка сезонов, самого живучего советника Круга Братьев. Вспоминая гибель Бесшумного Лиса, я содрогаюсь. Мэчитехьо расчетлив: у него всегда с собой нож оанк, «пожиратель времени». Но тогда он просто вырвал чужое сердце, не прибавил отнятые годы к своим. А ведь советник не дерзил сильнее обычного. Впрочем… я не понял, что он сказал и о чем заспорил, не поймал миг, в который брат перестал дышать. Я видел лишь лицо Вождя. Когда он ко мне обернулся, черты искажало бешенство.

Сам я попал в личный отряд Мэчитехьо в позапрошлый сезон Дождей, затем сменил своего павшего лидера. Вождь приблизил меня, хотя едва ли я особенно заслужил это. Так или иначе, он всюду брал меня с собой, приглашал к трапезе с Кругом или без них и более того, чаще и чаще обсуждал со мной дела. После убийства Бесшумного Лиса я даже дерзнул поверить, что сменю его: место пустовало, хотя советники наперебой предлагали своих. Так и шло, пока что-то не обозлило Вождя вновь. Он перестал собирать Круг, пропустил несколько чествований предков и наконец удалил от двора почти весь отряд во главе со мной. Отправил нас исследовать край мира в направлении движения Исполинов: там единственные на весь Агир-Шуакк соленые озера. Нам предстояло выяснить, за сколько шагов баобабы доберутся туда, сколько там селений, готовы ли жители примкнуть к нам без сопротивления. Важно, но… так несвоевременно.

И вот нас призвали назад. Вернувшись, я подметил странность: мостовые близ замка в мое отсутствие пошли глубокими трещинами, успевшими даже порасти травой. Их заделывали, но никто не объяснил, что произошло. Бой? Бунт? Я попросил встречи с Вождем, но получил отказ. Мэчитехьо не выходил из покоев и почти не говорил ни с кем уже четыре дня.

Теперь он как ни в чем не бывало приглашает меня к столу. Облегчение неотделимо от страшной тревоги. Но я скрою как первое, так и второе; третье — обида — станет моей маской.

* * *

Зала, куда я прохожу по нескончаемым коридорам, высокая и просторная. Потолок испещряют орнаменты, звезды в сплетениях ветвей. Горит очаг, внесли привычный полукруглый стол — низкий, такой, чтобы удобно разместиться на набитых душистыми травами подушках. Мы непривычны к стульям, хотя они были здесь прежде. Мэчитехьо избавился от большей части мебели и одежд; все это долго пылало в уличных кострах, вокруг которых люди победно танцевали и взывали к духам. О том, что обстановка некогда была иной, напоминают лишь цветные рисунки на стенах некоторых комнат — сцены жизни «зеленых» и «звериных». Забредая туда и задавая учителю вопросы об этих балах, представлениях, пирах, я слышал неизменно одно: «Забудь, они жили как бледнолицые». В тоне Зоркого Следопыта звучало отвращение. Слово «бледнолицый» почти столь же бранно, как «экилан». Я даже не знаю в точности значения. «Бледнолицые» — подобные Жанне? Их дом — Планета? Или…

— Белая Сойка. Мне не хватало тебя…

Вождь плавно встает, шагает навстречу и поднимает ладонь к груди. Черные волосы сегодня не убраны и не украшены, струятся тяжелой волной. Лоб болезненно серый, как и все лицо; морщины заметнее; под нижними веками круги. И все же он тепло улыбается, а глаза вспыхивают радостью. Отеческой радостью, от которой я неловко замираю. Меня растила мать, отец погиб, и странно обрести нового сейчас, пройдя уже все обряды, превращающие мальчика в мужчину.

— Здравствуй, вождь. — Я тоже поднимаю ладонь. — Мне было жаль уходить, но тем радостнее вернуться. Карта начерчена. Озера…

— Позже об озерах, — мягко обрывает он и жестом зовет сесть. — Я не сомневался, что вы справитесь. Вы — моя опора, и… — губы подрагивают в усмешке, — еще живы не просто так.

Стол накрыт, но почему-то я не голоден. Не привлекают даже нежнейшая запеченная дичь и фрукты из дальних, недавно присоединенных рощ. Я лишь наливаю апельсинового вина из плетеного кувшина, наполняю и чашу вождя. Тот, наблюдая, кивает в знак благодарности, но не притрагивается к напитку.

— Ты не весел, Белая Сойка. Путешествие утомило тебя?

Предупредительный тон, лазейка для удобной лжи. Я никогда не пользуюсь подобными и отвечаю ровно, но предельно честно:

— Наше путешествие окончилось два дня назад, вождь. И два дня назад я желал увидеть тебя и осведомиться о твоих делах, но не смог и решил, что впал в немилость. Ныне же…

— Ты злишься на меня, — снова низкий голос обрывает мой. — Что ж, твое право, но знай злости меру. Я ничего не должен тебе и принимаю ровно тогда, когда могу.

Он указывает мне на место, как и подобает. От тона пробирает озноб: еще недавно я не дерзнул бы так себя вести. Но я не отвожу глаз. Плавно подношу к губам чашу с вином.

— Прости, Вождь. Ты ничего не должен мне, зато я как лидер твоего отряда должен беспокоиться о тебе и беспокоюсь. Не за этим ли ты держишь меня?

Все же отворачиваюсь и устремляю взор в пламя. Камин главной залы высокий, в человеческий рост. Я слышал, раньше здесь сжигали тех, кто особенно провинился перед Вождем: поднимали выдвижную решетку до упора, и камин превращался в пылающую клетку. Такие сожжения были забавой на пирах. Впрочем, это рассказывал мне кто-то из «зеленой» прислуги, а они болтают о нас много вздора.

— Не за этим. — Раздается добродушный смешок. — Во всяком случае, не только. И, возможно, тебе следует знать, что я хотел встретиться раньше, но сложилось иначе. У меня было дело. Оно отняло много времени… и сил, как видишь.

Он отпивает вина. Отламывает хлеба, обмакивает в какой-то соус. Белый мякиш напитывается кровавым цветом. Мэчитехьо резко, с отвращением бросает хлеб в пламя. Оно шипит.

— Вижу, Вождь. И это заботит меня еще более.

— Не тревожься. — Глаза загораются при повороте головы, ловят огонь. — Время тревог еще не пришло. Я… много думал в твое отсутствие. Над всем, что происходило, происходит и должно было произойти. И кто знает… может, еще произойдет.

— Не понимаю тебя, Вождь. — Я снова подношу к губам чашу и с трудом делаю глоток.

Он смеется, слегка щурясь, смехом существа не счастливого, а скорее одержимого. Хохот страшный, осыпающийся, низкий, как близящиеся грозы сезона Дождей.

— О мой друг. Мой друг… как ты молод, как много не видишь. Впрочем, никто не видит. Не видел. И пока не видел, все шло, как нужно.

Так же быстро, как вспыхнуло, веселье гаснет, сменяется знакомой тоскливой яростью. Мэчитехьо сжимает кулак, склоняет голову, невидяще глядит в точку на столе. Губы беззвучно шевелятся, ноздри по-звериному трепещут.

— Вождь, — окликаю с дрожью. — Тебе дурно?

Вопрос замирает в воздухе на целых несколько мгновений чужого безумия, которое я вынужден наблюдать.

— Я говорил с духами, — наконец шепчет Злое Сердце, вскидываясь, глядя теперь исподлобья. — Говорил и молился, мне было что вымаливать. И они сказали: вскоре все либо наладится, либо навеки кончится. Либо одно… либо другое. Что бы ты предпочел, Белая Сойка?

— Я?.. — недоуменно ищу в словах подсказку или подвох. — Я не знаю, о чем ты говорил с ними и говоришь со мной. О будущем народа? Или о… себе?