Рыцарь умер дважды

Каждая, кроме этой.

Зеркало — против покрытой алыми подтеками раковины. Пока Вождь, вернувшись в предыдущую комнату, ищет что-то в стенных нишах, я как завороженный плетусь к стеклу. Тяжело наваливаюсь на рукомойник, сильнее заливая все кровью, и смотрю на свое лицо — серое, осунувшееся, облепленное влажными от пота волосами. Иным оно было, когда я видел его в последний раз, в глади Соленых озер. Давно я такой? Я выгляжу не многим лучше Вождя, только что появившегося рядом. Сверкают глазницы вороньего черепа в его зачесанных прядях.

— Что, нравится тебе это стекло, Белая Сойка? Понимаешь теперь, почему их лучше бить?..

В голосе неприкрытая насмешка. Когтистые пальцы рвут мой и без того драный рукав, отлепляют присохшую ткань от окровавленной кожи, кидают лоскуты в раковину.

— Да. Но зачем оно тебе, вождь?..

— Чтобы не забывать.

— Себя?..

— И это тоже. Хотя здесь зеркала — не лучший помощник.

— Кто знает, кроме меня, об этой… странной комнате?

— Из ныне живых? — Вождь поворачивает кран, подставляет плетеный чан под струю. — Никто. Она — дань прошлому, которого у меня не было, и будущему, которое неизвестно. А сейчас помолчи немного, я хочу тишины.

Я молчу все время, что он греет воду на раскаленных камнях и промывает мне рану, освобождая от грязи, крови и обломков поврежденной кости. Мечусь взглядом по подушкам и тканям, по шкафам и книгам — по всему, кроме одного предмета возле стены. Саркофаг все еще здесь. В комнате мы не вдвоем.

На столе, за который Вождь меня посадил и где велел расположить руку, тоже книга. Она не рукописная; раскрытые страницы умощены рядами черных насекомых. Я не разбираю ни одного символа, зато понимаю: насекомыми покрыты и корешки в шкафу. Это не древние сокровища Форта, это чужие книги, возможно, с Той Стороны. Кто принес их? Впрочем, догадаться теперь нетрудно. Снова я бесплодно вглядываюсь в черные строчки.

— «Клянусь священной землей, на которой стою, тенями, витающими вокруг, моим глубоким горем; клянусь тобою, Ночь, и силами, которые тобой правят, что буду преследовать дьявола, виновника всех несчастий, пока либо он, либо я не погибнем в смертельной схватке. Души мертвых! И вы, духи мести! Помогите мне и направьте меня».

Мэчитехьо читает легко, уверенно и все это время толчет какие-то коренья в деревянной ступке. Ссыпает получившийся порошок в кубок, заливает туда же подогретое апельсиновое вино и подает зашипевший, вспенившийся напиток мне.

— Корни Стеклянной орхидеи облегчат боль, замедляют ток крови, но не навеют сна. Мне понадобится твой ясный рассудок. Пей.

Я подношу кубок к губам. Вождь уже освобождает щипцы из полотна.

— Что ты прочел мне?

В молчании он закрывает книгу и возвращает в шкаф; для меня она тут же теряется среди других. Напиток обжигает губы, сильно горчит, вино потеряло почти всю привычную сладость. Я выпиваю его побыстрее, морщась, едва не давясь.

— Шаманы бледнолицых облекают боль, любовь и надежду в слова, а потом в страницы. Словесная плоть не знает смерти; вечная, она восстает лишь тогда, когда нужна, чтобы врасти прямо в твое сердце. Такова суть книг: души, неотделимые от тел, тела, вмещающие сотни душ, и глубокие, цепкие корни. Такова и эта книга — о воскрешении, верности и мести, любимая Жанной. Я читаю ей вслух. И она слышит.

По спине — как в тот вечер — бежит холод, добирается даже до вгрызшейся пули. Вождь безумен, ровно настолько, чтобы я не смел спорить, и настолько, чтобы все-таки посмотрел на Саркофаг. В комнате не пахнет тлением. Точно в каменной могиле никого нет или…

— Виктор Франкенштейн. — Слова впиваются в рассудок вместе с притупленной болью. Вождь ищет пулю: пока проверяет положение пальцем, погрузив его в рану. — Так зовут человека, чью историю рассказала одна из тех шаманов. Он бросил вызов мирозданию и создал чудовище, оживив мертвую плоть. Глупец. — Вождь зло усмехается. — Пустая дерзость. Он не искал пути, к падшему другу ли, к брату, к любимой, а всего-то тешил гордыню и любопытство, так свойственные бледнолицым. Стоит ли удивляться, что душа его монстра была калечной, не похожей на порождения Лиса и Койота? Что создание взбунтовалось против создателя и отомстило, лишив его всех, кого он любил? Я нашел пулю, терпи.

Вождь отстраняется, стирает кровь с пальцев, берет щипцы. Невольно я зажмуриваюсь, стоит им раздвинуть края широкой, намного больше металлического шарика, рваной раны.

— Никто, кроме богов, не может создать живое. — Режущее вторжение металла в поврежденную плоть заставляет стиснуть зубы. — И даровать душу. Но я гадаю… — Тон меняется, прежние нити безумия вплетаются в размеренную речь, — что помешало бледнолицему использовать открытую им силу, чтобы вернуть хотя бы нареченную? Он даже не пытался, Белая Сойка. А ведь едва ли боги противились бы его желанию исправить содеянное. — Второй рукой Вождь крепко хватает мое здоровое плечо, потому что только что я неосознанно дернулся. — Боги дают нам исправлять ошибки, именно поэтому они над нами, а не наоборот. А будь он счастлив и спокоен, рука об руку со своей женщиной… не проще ли ему было бы бороться со страшным творением? Сойтись в поединке, как подобает мужчине. Очиститься. И все вернуть на круги своя. Но книга закончилась иначе.

Он нависает надо мной, но глядит сквозь. В ране острый холод, теперь еще и скрежет. Звери сошлись. Металл грызет металл, отрывая от мяса. Горло скручивает тошнотой.

— Как она… закончилась? — Шепот едва удается. Только бы отвлечься от щипцов.

— Бледнолицый умер. Ничего не исправил. Но я не таков.

Плоть будто дерет зверь, и я срываюсь на вопль. Боль приходит в движение, расползается, крепнет, но вдруг истаивает с сухим стуком. На стол только что упал окровавленный, склизкий кусочек расплющившегося металла, — ядовитое семя, принесшее столько страданий. Едва глянув, я запрокидываю голову, дышу глубже, силясь сдержать рвоту и невольные слезы.

— Молодец. — Слышу одобрительное хмыканье. — Но примера молодым воинам бы не получилось. Мои уши ощутили твой вой. Зато осталась малость…

Он склоняется к моей ране низко, почти как родитель, целующий увечье отпрыска. Снова утомленно зажмурившись, я чувствую, а не слышу, как шевелятся губы, чувствую, а не вижу желтый дым, пахнущий грозой. Именно сейчас Вождь использует дар, выделяющий его в племени. Он искусный целитель, но ворожба бесполезна в обеззараживании и не извлекает пулю ловчее умелых пальцев, — зато ускоряет заживление того, что уже не может воспалиться и загнить. У Мэчитехьо много знаний и предметов с Той Стороны. Я и раньше догадывался, где он их взял, но, как и с книгами, лишь недавно догадки превратились в ответы. Щипцы старые; говорят, Вождь пользовался ими и в лесу, потому что уже тогда был не совсем тем, за кого себя выдавал. А вот многое другое появилось в Форте позже. Когда Жанна стала вести переговоры.

По-прежнему трудно дышать, и я по-прежнему не готов смотреть на Мэчитехьо. А мой крик был не просто криком боли, но еще ответом на последние слова, тем более жуткие, учитывая, что я узрел недавно и что высится у стены. Бледнолицый с непроизносимым именем, по мнению Вождя, бросил вызов мирозданию и навлек кару. Что тогда творит он сам? Но я не стану взывать к Его рассудку, в какую бы тьму Он ни погружался. Я не пойду против Него. Я пойду рядом.

— Мне лучше, Вождь, благодарю тебя. — Открыв глаза, вижу на руке только слабый след. Рану заживили полностью, в отличие от ран многих в больничной башне: тем воинам предстоит еще подождать, пока дело довершат целебные повязки. — Теперь, если я помню верно, ты хотел о чем-то поговорить. Едва ли о книге.

Он, перестав потирать взмокший лоб, плавно выпрямляется. Идет к очагу, окунает щипцы в сосуд с остатками кипятка, аккуратно обмывает. Вернувшись, обтирает тканью, оборачивает другим ее куском и уносит вместе со ступкой, связкой кореньев и большим ножом. Я остаюсь один.

Раскаленные камни, лежащие сейчас в очаге, душат свет. За окном стемнело; в комнате густится сумрак; вещи — скорее очертания, выхватываемые тлеющими цветками. Огоньки этих желто-алых растений постепенно распускаются в округлых прозрачных сосудах. Два здесь, на столе; я трогаю ближний и не обжигаюсь. Наш народ не выдувает из стекла такие светильники, я не видел их и на стенных рисунках: там бутоны обычно горят в витых посеребренных приспособлениях, похожих на воткнутые в стены руки. Значит, она.