Рыцари былого и грядущего. Том II

У Герхарда Страсбургского находим рассказ о фонтане Каира, в котором Богоматерь омыла пелёнки Младенца Иисуса во время бегства в Египет. Герхард пишет о том, что этот фонтан почитают не только христиане, но так же и сарацины, которые приносят к нему ладан и свечи. Не будем заостряться на том обстоятельстве, что Каир с его фонтанами появился без малого тысячу лет спустя после бегства Святого Семейства в Египет. Подобные факты, исполненные трогательной религиозной наивности, имели значение ни с чем не сравнимое. Богословие оставалось уделом богословов, а простые крестоносцы встречаясь с воинами Аллаха у фонтана во время совместного поклонения общей религиозной святыне, смягчались душами и добрели, наверное, куда больше, чем это возможно было под влиянием самых миролюбивых проповедей. Возможно ли было смотреть на мусульман, как на «спутников дьявола», если они, эти мусульмане, приносили ладан и свечи в знак своего преклонения перед Младенцем Иисусом и Его Пречистой Матерью? Отсюда самым естественным и органичным образом должны были вытекать представления о том, что с мусульманами вполне можно жить в мире, и вовсе не обязательно истреблять их всех до единого.

В отношении крестоносцев к мусульманам произошёл радикальный, можно сказать — эпохальный, перелом. Гийом Тирский называет правителя Дамаска Муин ад-Дина Унура «любимцем христианского народа». Вы только представьте себе: мусульманский правитель — любимец христиан. Как такое возможно? А дело в том, что Унур, по словам Гийома — «муж благоразумнейший», к тому же летописец отмечает его «искренность в вере». Оказывается, искренность в вере достойна уважения, даже если это чуждая нам вера. Это для нас сейчас звучит, как прописная истина, как избитая банальность, но для средневекового религиозного мышления это был революционный переворот.

Впрочем, понятно, что с Дамаском крестоносцы никогда не воевали и Унуру можно было высказать почтение, как покровителю христиан. Но даже и вождя джихада Нур ад-Дина Гийом Тирский называет «религиозным и богобоязненным в соответствии со своими традициями». Вот так. Наш враг продолжает оставаться нашим врагом именно в силу того, что у него другая вера, и задача его — изгнать христиан со Святой Земли именно потому что они — христиане. Мы будем сражаться на смерть, но не теряя уважения ни к врагу, ни к его вере. Свершилось. В мир чёрно-белого средневекового мышления хлынули краски, оттенки, полутона.

В наибольшее умиление Сиверцева привёл следующий пассаж из Гийома Тирского: «Те, кто следует восточным суеверным обрядам называются на их языке суннитами, кто же предпочитает египетские традиции и, как кажется, склоняется в большей степени к нашей вере, называются шиитами».

Крестоносные интеллектуалы, ещё совсем недавно уверенные, что в мечетях стоят идолы, добрались уже до разницы между суннитами и шиитами, понимая её, впрочем, весьма коряво, но вот что характерно: Тирский пишет о том, что шииты ближе к христианству, чем сунниты, а это мысль отнюдь не лежащая на поверхности, это уже плод глубоких и сложных религиозных раздумий. Человек, напряжённо размышляющий о том, кто из иноверцев ближе к христианству, уже никогда не скажет: «Крещение или смерть».

Сиверцев уже успел подумать: «Разобрались бы сначала с исламом, а потом бы лезли мусульман истреблять. А то надо было сначала залить кровью Палестину, а потом с радостным изумлением обнаружить, что «спутники дьявола» в некотором смысле даже родственны нам по вере». Но Андрей сразу же понял, что эта мысль — из разряда заурядной либеральной пошлятины. На самом деле без залитой кровью Палестины никакого взаимного уважения и взаимного понимания между мусульманами и христианами ни за что бы не возникло. Два мира могли бы продолжать своё раздельное непересекающееся существование, не проявляя никакого взаимного интереса и, в лучшем случае, тихо презирая друг друга. Христиане и мусульмане так и считали бы друг друга едва ли не сатанистами, во всяком случае — врагами Божьими. Но, напоив пустыню кровью до такой степени, что она, кажется, уже и впитываться перестала, и те и другие были просто вынуждены начать поиск путей к мирному сосуществованию, потому что ни те, ни другие окончательно одолеть друг друга не могли. Нужен был компромисс, но никакой компромисс со «слугами дьявола» не возможен, и тогда настало время серьёзно задуматься о том, что враги — не слуги дьявола, а верят в того же Бога — на свой манер, весьма кособоко, но всё же. Только военное равновесие проложило путь к религиозному взаимопониманию. Как только военная сила одной из сторон начинала преобладать, так тут же куда-то исчезала веротерпимость.

С мусульманами вообще возможно вести богословский диалог только после убедительной демонстрации грубой силы. До тех пор, пока мусульмане знают, что они сильнее, они не разговаривают, а режут. Таковы же были и первые крестоносцы, не имевшие никакого интереса к исламу до тех пор, пока они надеялись вообще избавить мир от мусульман. Крепко и неоднократно получив по зубам от воинов Аллаха, они решили почитать Коран, предложив мусульманам повнимательнее отнестись к Евангелию.

Вера, за которую с радостью умирают, не может быть совершенно плохой. Об этом вынуждены были задуматься и христиане, и мусульмане. И крестоносцы, и воины джихада своей кровью доказали друг другу, что вера каждой из сторон достойна уважения. Никакие аргументы иного порядка не могли положить начало межконфессиональному диалогу.

* * *

Сиверцев отложил книги и подумал о том, что зря он сегодня не пошёл на богослужение в Каабу Христа. Устал, конечно, от экзотики, но литургия это литургия, нельзя пренебрегать таким великим Божьим даром. С некоторым чувством неловкости решил выйти на улицу, пройтись по деревне, которая сейчас должна быть совершенно пуста — все в храме.

Андрей давно уже закрепил привычку на границе нового пространства осматриваться и никогда не вваливаться в неизвестность желанным гостем. Сейчас, как всегда, он на секунду замер на пороге своего дома, беглым взглядом окинув улицу. Как оказалось — не напрасно. Вдоль стен бесшумно крались несколько мужчин. Судя по всему, это были чужаки. Сиверцев провалился обратно в свой дом и через несколько секунд вновь появился на пороге с «Зиг-Зауэром».

— Кто вы такие? Что вам надо? — спросил он на фарси, прекрасно понимая, что даёт незнакомцам возможность сделать первый ход, но не мог же он сразу открыть огонь по людям, чьи враждебные намерения не обозначились в полной мере.

Ответом ему была золотистая молния брошенного кинжала — противник среагировал мгновенно, но и Сиверцев был готов к такому сюжетному повороту, а потому столь же мгновенно отклонился и сразу же открыл огонь на поражение. Человека, метнувшего кинжал, он, кажется, положил, во всяком случае, тот упал, остальные исчезли из поля зрения.

Сиверцев занял позицию у окна. Пару раз он выстрелил туда, где скорее почувствовал, чем увидел движение. О результате трудно было судить — ни криков, ни звуков подающих тел. Но едва лишь он чуть-чуть отклонил голову в сторону линии окна, как в сантиметре от его виска вновь просвистел кинжал.

Андрей попытался оценить ситуацию. Нападающие не стреляют, потому что не хотят шуметь раньше времени. Храм на другом конце деревни, они явно хотят появиться там неожиданно. У дверей храма — два стражника, все остальные — под землёй, на богослужении. Стражники выполняют функцию скорее ритуальную, нападения они не ждут, их можно снять бесшумно. И тогда. наступивший ногой на люк, ведущий в подземный храм, наступает на горло всей деревне. Значит. наступающие не станут сейчас продвигаться вперёд, они не могут оставить у себя за спиной вооружённого человека. Сиверцев сковал их. Но их не двое и не трое, они всё равно его положат. Надо привлечь внимание стражников. Но они же не могли не слышать выстрелы, какой же им ещё-то шум устроить?

Ход мысли Андрея прервала тень, появившаяся в дверях, через доли секунды выросший на пороге человек сразу же получил пулю в грудь, не успев метнуть кинжал. «Учили тебя, мужик, да не доучили, — подумал Андрей. — Кто же посылает впереди себя тень, чтобы предупредить о своём появлении?». Так. Стоп. Почему стражники не реагируют на его выстрелы? И вдруг его осенило — он же каждый день упражняется в стрельбе на окраине деревни. Стражники думают, что гость опять открыл учебную пальбу.

В горах очень тихо. Нет звукового фона. Каждый звук разносится на километры. Крик Сиверцева мог испугать даже орлов на дальних вершинах:

— Опасность! — дико заорал он на фарси. — Опасность! Опасность!

Всё изменилось в то же мгновение. Сначала Сиверцев услышал удаляющийся топот ног, это явно убегали противники, замысел которых без эффекта неожиданности терял смысл. Андрей на всякий случай всё же не покидал своего убежища. Вскоре он услышал приближающуюся поступь. Господи, до чего же здесь тихо, каждый звук — втрое громче. Видимо, стражники, услышав его крики, подняли всех воинов из храма. Это было вполне очевидно, но Андрей привык не доверять никакой очевидности до тех пор, пока она не встанет в полный рост. Расслабишься на секунду раньше времени и эта секунда может стать последней в твоей жизни. Он не покидал убежища и по-прежнему держал «Зиг-Зауер» наизготовку. Наконец он услышал родной голос Шаха: