Рюрикович 2
Шрифт:
— Иван Фёдорович, а под свиньями… вы кого понимаете? — произнесла Елена Васильевна. — Уж не нас ли?
Иван Фёдорович… Телепнёв-Оболенский? Овчина? И этот здесь? За каким чертом его нелегкая принесла?
Владимир Васильевич постарался вовсе не дышать, чтобы никаким шевелением не выдать своего местонахождения.
— Не нас, дражайшая царица. Мы можем быть только орлами и лебедями, но никак не свиньями. И если бы могли, то взяли бы царя под белы рученьки, да вознесли его к солнышку, чтобы он отогрел свои старые косточки, а вся хворь его…
— Перестаньте паясничать, Иван Фёдорович.
— А может и в самом деле по солнышку соскучился? — спросил Иван Фёдорович. — Может подтащить к оконцу?
— Не стоит. Пусть мучается. Как я мучилась в своё время, когда он с дружками пиры закатывал, а потом приходил в опочивальню, вусмерть упившийся медом. Падал на подушки и смердел хуже дохлого осла… За это пусть мучается… Или как недавно ни за что ни про что получила пощёчину…
— Пощёчину? И он осмелился поднять руку на такую женщину? Похоже, что Бог его за это и наказал. И нет ему прощения за подобное! Правильно митрополит Даниил сказал, что недолго дубу осталось листьями шуршать, что найдётся на него и буря, и топор дровосека.
— Митрополит сказал? — спросила Елена Васильевна. — Когда же вы с ним виделись, Иван Фёдорович?
— Да вот буквально на днях. Имели весьма содержательную беседу. Он тоже говорил, что пора бы дубу упасть и освободить место под солнцем для других ростков, которых сдерживал от роста под своей сенью.
— А какие именно ростки… Митрополит не уточнял?
— Он как раз поэтому и пригласил, чтобы узнать крепость моих помыслов и желание вырасти. Сказал, что березка вполне могла бы распуститься в разные стороны и под кроной своей не только укрепить корни, но и создать новую поросль!
— Ой, так уж и новую поросль? — рассыпалась в смешках Елена Васильевна.
— А почему бы и нет? Женщина вы в самом соку, многим молодым фору дадите. Я тоже не урод, так что поросль вырастет красивой и крепкой… Ох, что-то царь-батюшка сильнее заморгал. Прямо всё на окно косится и косится. Лежите уж, Василий Иванович, отдыхайте. Ведь недолго вам осталось, — проговорил Иван Фёдорович. — Но вот зрелище мы вам на дорожку можем показать…
Следом послышался звонкий звук поцелуя. Потом слабый вскрик Елены Васильевны:
— Да что вы себе позволяете?
— Не переживайте, царица, ваш муж всё равно никому ничего не скажет. А удержаться от поцелуя ваших желанных губ, да ещё перед его глазами… Нет, это выше моих сил! Я бы себе никогда не простил, если бы не сделал этого…
— Но сюда могут войти! Что о нас скажут люди? Вы женат, я тоже…
— Ненадолго! И вы ненадолго, и я! Только скажите и завтра же я стану вдовцом. А вы можете это стать вдовой прямо сейчас. Только моргните и я…
— Князь! Вы забываетесь!
— Но это только от любви к вам, Елена Васильевна!
— Нет, князь! Нет! Оставьте! Или я сейчас закричу!
Голос матери показался Владимиру Васильевичу больше игривым, чем гневным. Прозвучал ещё один звук поцелуя, следом раздался звук пощёчины:
— Довольно, князь! Делу время, а потехе — час.
Сейчас не время заниматься глупостями. Я хотела увидеть супруга, я увидела его. Теперь же будьте любезны сопроводить меня к машине. Я не хочу тут больше оставаться. Тут что-то стало попахивать нечистотами…— Конечно, моя царица! Всё, что вы только пожелаете!
— Да, и вы мне расскажете про ваш разговор с митрополитом. Всё-всё-всё, без утайки. Мне очень интересно, чем дышит эта святая простота.
Владимир Васильевич услышал, как цоканье каблуков проследовало к двери. Твердая поступь звучала чуть тише. Уже не так уверенно. Похоже, что пощёчина поубавила пыла у зарвавшегося князя.
Как только дверь чуть пристукнула о косяк Владимир Васильевич отдернул штору. В палате всё ещё пахло материнскими духами. К ним примешивался ещё один запах, резкий, дерзкий, прямо-таки кричащий о своей нереальной дороговизне.
Владимир Васильевич подошел к кровати отца, облокотился о белую дугу подножья. Взгляд из-под угрюмо нахмуренных бровей уставился на лицо отца. Тот всё также смотрел на сына. Только в углу глаза застыла небольшая слезинка, словно росинка утром появилась на траве.
— Ну что же, царь-батюшка, вот и кое-что интересное появилось, не правда ли? Оказывается, не только я мечтаю поесть пирогов на твоих похоронах. Ай да матушка! Ну хороша! Прямо и сказать-то нечего, не правда ли? Ну чего ты смотришь? Моргни хотя бы! Моргни, старый ты рогоносец!
Василий Иванович закрыл глаза. Опустил веки, как будто закрыл шторами окна, выходящие на помойку. Ему больше не хотелось видеть никого из своих близких. Если бы только увидеть Ивана, если бы только увидеть младшенького…
Поместье жильцов Рюриковича и Годунова
— Ага, вот и вы приехали! — радостно приветствовал нас выбежавший из дома Борис. — Ну и где вас так долго носило? Стол уже накрыт, подогревали блюда два раза!
Мой напарник всё ещё был бледен, но уже выглядел молодцом. Не покачивался, не падал, подпрыгивал немножко при ходьбе, да и только.
— Мы по делам катались, Борис, — улыбнулся я в ответ. — А что до еды… Это хорошо! Я голоден, как волк! Быка бы съел!
— Ну, быка у нас нет, а вот жареным гусём побаловаться можно!
— И это отлично! Веди же, провожатый! — хлопнул я товарища по плечу.
Тот присел, скривился, а потом расхохотался, глядя на мою озадаченную рожу:
— Да шучу я, шучу! Всё со мной в полном порядке. Могу даже сальто сделать! Хотите?
— Не хочу, — покачал я головой.
— Ну и зря. Я всё равно его делать не умею, так что могли бы и посмеяться задарма.
Стол нас встретил борщом, жареной картошкой с грибами и пирогами с луком и яйцом. Не самая хорошая пища для вечера, но я был чертовски голоден, так что воздал должное умению поварихи.
За ужином рассказал Годунову про список с клубами. Посмотрел — на каком из названных клубов у него загорится глаз?
Глаза Годунова оставались всё такими же холодными. Ему ни один не пришелся по вкусу. Похоже, что возможность увильнуть от записи в клубы сейчас занимала его гораздо больше. Что же, пришлось всё брать в свои руки.