С любовью, верой и отвагой

— Что за капризы, корнет? — склонившись к ней, тихо говорил он. — В сражении ещё побываешь. А пока — жара африканская. Мы пятый день в седле, спим не раздеваясь. Мужчинам это тяжело. Тебе — тяжелей подавно. Ступай на реку, освежись. Только смотри за нижними чинами. В лесу шмыгнут в кусты — оглянуться не успеешь...

Надежда не знала, нужно ли ей сейчас спорить с ротмистром, делать вид, что его намёк ей не понятен, возмущаться. Всё равно кто-то должен пойти за водой, люди просто погибают от зноя. Подъямпольский выбрал для этого из четырёх своих корнетов Александрова. Ясное дело, так он давал ей маленькую поблажку, но ведь командиру видней...

— Есть пойти за водой, господин ротмистр! — Она приложила руку к козырьку строевой шапки и после этого обернулась к солдатской шеренге: — Взво-од, слушай мою команду...

Сражение под Миром было успешным для российских войск. Они на два дня остановили продвижение вражеского авангарда и сильно потрепали бригаду польских улан. Генерал Турно, командовавший ею, был убит в бою. Немало польских всадников попало в плен. Потому офицеры эскадрона полковника Скорульского впервые увидели противника именно здесь, когда большую партию пленных, человек сто пятьдесят, казаки гнали по дороге в Несвиж для сдачи в штаб-квартиру 2-й Западной армии.

Вид их был ужасен. Многие шли без сапог и строевых шапок, в разорванных мундирах, без рубах. Заметив нескольких солдат в куртках с малиновыми воротниками и лацканами и такими же лампасами на панталонах, Надежда подумала, что они — из полка Станислава Цецерского, и спросила их об этом по-польски. Но солдаты были из 11-го Уланского и офицера по фамилии Цецерский не знали. Она подъехала к уряднику:

— Зачем вы их раздели?

— Это не мы, ваше благородие, — ответил он. — Мы одежду не отнимаем. Разве только сапоги, если у кого хорошие... Это они сами рубашки на себе изодрали на перевязку ран. У нас-то у самих для раненых корпии не хватает, а тут ещё французу отдай! [75]

75

Ситуация описана в рапорте генерала Платова князю Багратиону от 28 июня 1812 г. ОПИ ГИМ, ф. 160, ед. хр. 182, л. 28.

По тем законам войны, которых придерживался полководец Суворов, о пленных следовало заботиться, снабжать их всем необходимым, лечить от ран. Но пока их колонна шла мимо русских полков, как-то не похоже было, что милость к бывшим неприятелям согревает сердца солдат. Наоборот, чувствовалось ожесточение против этих несчастных, для которых война уже закончилась.

Надежда вспоминала кампанию в Пруссии. Там такого не было. Может быть, потому, что и русские и французы воевали на чужой территории, не в своей стране. Теперь же наша армия отступала вглубь России, без боя отдавала противнику города и сёла. Наши полки начали испытывать трудности с провиантом и фуражом, повозок не хватало для собственных усталых солдат, не поспевавших за ротами и батальонами в этом суровом марше.

Дав двухдневный отдых изнурённым войскам у Несвижа, Багратион двинулся столь же быстро дальше, на Бобруйск. Литовские уланы по-прежнему оставались в отряде генерал-майора Васильчикова, который шёл в арьергарде армии, и столкнулись с неприятелем у местечка Романов. Здесь опять удалось задержать французов 2 июля, что позволило обозам всей армии, а также лазаретным повозкам с ранеными и больными свободной дорогой пройти к городу Мозырю. Ещё раз дрались они с наполеоновской армией у Салтановки.

Ритм отступления сделался более напряжённым. Войска шли теперь день и ночь, регулярно останавливаясь только на получасовые привалы. Готовить пищу на таких привалах было некогда. После лагеря под местечком Глузск в Минской губернии в полку разрешили выдавать солдатам сухари из неприкосновенного десятидневного запаса. Уланы их грызли на ходу, а на остановках сходили с лошадей, ложились на землю и засыпали.

Надежда при этом бодрствовала, облокотившись на седло. Она боялась ложиться, потому что однажды вот так легла и заснула в крестьянской хате и её потом не могли разбудить.

Солдаты прыскали ей в лицо водой, трясли за плечи, подносили к глазам зажжённую свечу. Решив, что их командир впал в беспамятство, они даже хотели раздеть корнета.

Подъямпольский, вовремя вызванный в третий взвод, не допустил этого. Он лишь приложил ладонь ко лбу Александрова, распростёртого на лавке, послушал его ровное дыхание и велел корнета сейчас не будить, а оставить возле него унтер-офицера, чтобы охранял его покой и потом проводил к полку, уходящему из деревни по лесной дороге.

Через три часа Надежда проснулась, вскочила на ноги и бессмысленным взглядом уставилась на своего унтера Кумачова:

— Где эскадрон?

— Ушёл, ваше благородие.

— Почему меня не разбудили?

— Господин ротмистр так приказать изволили. Мол, надо вам отдохнуть и вашей лошади — тоже. Тогда сами полк догоните. А мне при вас быть неотлучно и помогать, если понадобится...

Выходило, что Подъямпольский опять её пожалел. Но не желала Надежда нынче получать поблажки. Знала, что слабость припишут её полу, якобы не способному переносить испытания. Ей же хотелось доказать, что может она идти наравне со всеми и участвовать в небывалой схватке, где на весах Истории колебалась, с одной стороны, слава императора Наполеона, с другой — свобода её родной страны. Должно было теперь каждому честному россиянину положить на чашу сих невидимых весов свою лепту, отдать не задумываясь все: силы духовные и физические, здоровье, жизнь...

С тех пор она решила, что сон для неё опасен. Будет время — она когда-нибудь отоспится. А пока ей надо быть на ногах и смотреть за своим взводом. В походе колонну покинуть трудно, но на привале отойти от стоянки можно под благовидным предлогом. Воспользовавшись этим, за первую половину июля из полка совершили побег уже 38 нижних чинов [76] . Правда, в их эскадроне беглых было всего трое, и, слава Богу, не из её взвода.

Июльские ночи приносили войскам облегчение своей прохладой, но днём солнце палило немилосердно. В полках участились обмороки от солнечных ударов. Вчера у Надежды тоже упал с лошади человек. Это был Мелех, самый рослый и бравый солдат в её подразделении. После его попытки разжиться чужим добром в имении Цецерских Надежда относилась к нему с подозрением. Кажется, он догадывался об этом и всегда смотрел на командира виновато. Теперь с белым как полотно лицом Мелех лежал в тени деревьев за обочиной дороги. Однополчане уже расстегнули на нём куртку, развязали галстук, положили на лоб влажную тряпицу. Надо было дать болезному холодной воды, но её в полку не имели со вчерашнего дня. Надежда склонилась над солдатом. Жалко ей стало своего правофлангового. Сняв с шеи плоскую флягу на длинном ремне, она отвинтила крышку, плеснула водой на его лицо. Мелех открыл глаза.

76

РГВИА, ф. 489, оп. 1, д. 2657, л. 98 — 99. «Рапорт Литовского уланского полка за июль 1812 г. Потери в нижних чинах: 66 человек бежавших, 22 человека пропавших без вести, 15 человек погибших».

— Ну что, братец, жив?

— Жив, ваше благородие.

— Выпей-ка. — Надежда отдала ему флягу.

— Премного благодарен, ваше благородие. — Он выпил её до дна, утёрся рукавом.

— Где твоя строевая шапка?

— К передней луке пристегнул.

— Зря, братец. Оттого с тобой и солнечный удар приключился, что голова была непокрыта. Теперь вставай. Надо догонять эскадрон...

Мелех с трудом взобрался на лошадь. Надежда ехала рядом с ним минут десять, пока не убедилась, что солдат вполне пришёл в себя.

— Воровать-то больше не будешь? — спросила она его.

— Никак нет, ваше благородие. Христом Богом клянусь! — Он перекрестился, преданно глядя ей в глаза. — А тогда бес попутал. Сам не знаю, как в ларь полез...

Земли новоявленного княжества Литовского давно кончились. 2-я Западная армия вступила в Смоленскую губернию. Конец её июльского бега был виден. С 21 числа этого месяца в Смоленске располагалась штаб-квартира 1-й Западной армии, где с нетерпением ждали князя Багратиона. Соединение войск становилось событием реальным. Стратегический расчёт Наполеона рухнул, и это было главным достижением русских в июле 1812 года.