С Петром в пути

Ланген находился в регулярных сношениях с Паткулем. Узнав о том, что Пётр объявил наконец войну Швеции, тот обрадовался. Однако написал Лангену, беспокоясь: «Вопрос в том, куда обратит царь своё оружие? Вы знаете хорошо, как хлопотали мы о том, чтоб отвратить его от Нарвы, мы руководствовались при этом важными соображениями, между которыми глав ное, что не в наших выгодах допустить царя в сердце Ливонии, позволив ему взять Нарву. В Нарве он получит такое место, откуда может захватить Ревель, Дерпт и Пернау прежде, чем узнают об этом в Варшаве, а потом покорить Ригу и всю Ливонию. Поневоле станешь бояться, имея дело с таким государем, вспомнив об его силах и о всех его движениях, которые вы очень хорошо проникли, как видно из вашего донесения королю. Наконец, благоразумие требует, чтобы взять все возможные меры предосторожности, чтоб Ливония не зависела от произвола этого могущественного друга и союзника королевского. С другой стороны, не должно забывать, что мы слабы, что нам необходимы помощь царя и его дружба, если мы хотим что-нибудь сделать, и что мы нанесём немалый удар Швеции, когда она так рано потеряет Нарву. Вот почему нам нельзя очень торговаться с царём из опасения, чтоб не раздражить его, и я думаю, что не надобно спорить с ним о Нарве. Побуждайте царя, чтоб республика Польская также объявила войну Швеции... Внушайте ему, что приобретение Ингрии и Карелии, утверждение на берегу Балтийского моря сторицею вознаградят его за уступку».

Но Пётр был непоколебим. Он мыслил схлестнуться с Карлом под Нарвой, дабы отмстить ему за поражение датского короля. И обоз потянулся к Новгороду. Царь шёл при Преображенском полку и был в чине капитана бомбардирской роты.

От Новгорода до устья реки Наровы, впадающей в Финский залив, на которой стоит Нарва, — вёрст сто с небольшим. Слышно было, что гарнизон невелик, но крепость сильна, что в Нарвский порт зашли шведские корабли, однако вход в него затруднён песчаною отмелью. Потом пришла весть о том, что Карл во главе сильного войска высадился в Пернау-Пярну и будто бы движется к Нарве.

Слухи были разноречивы, и Пётр не знал, чему верить. Но решимость его была твёрдая.

С подоспевшими полками царь подошёл к стенам и велел устраивать шанцы и насыпать раскаты для пушечного боя.

Обоз влёкся где-то позади, подходили малыми порциями. Приказав окапываться и готовиться к бомбардированию крепости, Пётр понадеялся на то, что комендант Нарвы полковник Горн, увидя таковую силу несметную, сдаст крепость на капитуляцию. Но Горн ничего такого не думал, а ждал-пождал сикурсу, будто бы обещанному королём Карлом.

Генералу Борису Петровичу Шереметеву, командовавшему конницей, велено было двинуться на запад — искать там шведа — с королём либо без оного, а найдя — погромить. Герцог де Круп, знатный наёмник, на которого почему-то возлагались большие надежды как на имущего полководческий талант, эту команду одобрил, сказавши:

— Зер гут. Ка-ра-шо отшень.

Меж тем осень задышала вовсю. Нанесла холодный дождь, пронизывающие ветры, с печальным шелестом ложилась на стылую землю листва лип и дубов. Приказано было валить деревья на дрова — и на шанцы тож — и жечь костры под носом у шведа. Клацали зубами от холода и солдаты, и их начальники. А где укрыться? Где варить-жарить? Кони щипали жухлую траву, но и она пропадала. Провиант таял, всего, как оказалось, было мало. А где взять?

Эх, поздно начали, медленно сбирались, ещё медленней тащились. Да и не все дотащились...

Пётр выходил из себя. А тут ещё Шереметев возвратился, изрядно пощипанный шведом. По его выходило, что сам король Карл идёт на выручку гарнизону с большою воинской силой.

— Ты, Борис Петрович, в штаны наклал, услышав ши про Карла! Возвертайся да дай ему бой, — зло бросил Пётр.

Однако мысль о том, что Карл идёт под Нарву, cm растревожила. Где полки? Почему плетутся? Пропустили благое время, а ныне дороги стали раскисать. Ещё, чего доброго, морозов дождёмся. К зиме не готовы вовсе.

Бомбардирской роты первый капитан, однако, свои бомбардирские обязанности исполнял справно. Рявкали пушки, с глухим стуком бились о стену ядра. Проковыривали лунки. Вскоре они, как оспины, усеяли стену. Она не поддавалась.

— Что за чертовщина! — ярился бомбардир Пётр Алексеев. Стоявший рядом старый артиллерист Федот Аникеев охотно пояснял:

— Это, твоё царское величество, порох худой, так я полагаю. От худого пороху ядро мочь теряет.

— Я с них три шкуры спущу, с интендантов! — грозился Пётр. Но покамест крепость не поддавалась: камень был твёрже ядер. Да и пушки... Ох, пришла беда — отворяй ворота: восемь чугунных пушек разорвались при первом же выстреле.

Припас — бомбы и ядра — быстро расстреляли. А толку, толку-то нет!

— Вот что, Фёдор Алексеич, подамся-ка я в Новгород — погонять полки да сыскать припасу пушечного. А команду оставим на герцога. Он вроде бы обстрелянный и дело знает.

— Боюсь, государь, что он более хвастун, нежели воинский начальник. Дошли до меня вести, что он пустой человек, но уж поздно было его поворотить.

— Слава вкруг его витает. Одно слово — герцог, — усмехнулся Пётр. — Ныне уж делать нечего.

— Слава-то сия более языками понастроена, чем делами, — возразил Головин.

— Може и так, — согласился Пётр. — Вовнутрь человека не заглянуть, не просветить. Со слуха и веруем.

С тем и отбыл. Тревога не покидала его. Нарва стоит как стояла, всё иссякло — припас и провиант, пушки худы. Написал Виниусу, который ведал отливкою пушек: «Как возможно для Бога, поспешайте артиллерией!» Ещё: «Письмы ваши я принял, в которых пишете о готовности артиллерии и что трудитеся в том; и то зело доброе дело и надобно, ибо время яко смерть».

Виниус отвечал: «В делах, государь, артиллерии многие происходят трудности, от неискусства, а паче же пьянства некоторых мастеров, которых никакими наказаньями, ни прельщением в достойное послушание привести не можно».

Лили пушки из чугуна на уральских заводах, лили и из меди да бронзы, частью на месте производимой, но большею частью из изъятых у церквей и монастырей колоколов. В Москву их свозили со всех концов государства, и набралось 90 тысяч пудов. Медь шла не только на литье пушек, но и на чеканку монеты, дабы как-то пополнить казну. Казна же была пуста — весь её запас утёк на войну.

— Как думаешь, можно ль будет потрясти монастыри? — спросил Пётр князя-кесаря. — Уж больно они утучнели: злата и серебра накоплено у них видимо-невидимо — сам убедился.

— Оно так, государь, но духовные вздыбятся, а сие тебе ныне и в руку. А вот я тебе покажу, где есть сокровища накладены, кои твой батюшка, блаженной памяти царь-государь Алексей Михайлович, наказывал мне беречь и в случае крайней нужды своему наследнику, то бишь тебе, открыть.

И повёл Петра в Кремль. Там в подклете Грановитой палаты была никому не видимая дверь на манер плоском фигуры двух львов, на дыбках стоящих. Сдвинул он у одного льва язык, и дверь та отвалилась. Открылась кладовка, доверху наполненная золотой да серебряной утварью.

Взвесили. Оценили. Мало!

— Разжирели монастырские! — гремел Пётр. — Надобно их потрясти, да изрядно. Много вытрясем. Можо, всё равно не хватит, однако без сего не обойтись. От коль ещё взять — ума не приложу.

— Подать, государь, повысить...

— По алтыну с души — мильон алтын...

— Тридцать тыщ всего рублей. Мало! Кто на выдумку горазд, тому награжденье щедрое! Ну? Прибыльщики нужны с головой.

В Ямском приказе найдено было подмётное письмо с такой надписью: «Поднесть великому государю, не распечатав». Однако распечатали, не удержались. Пожали плечами и поднесли государю. Человек Бориса Петровича Шереметева, его маршалок, предлагал завести орлёную бумагу для деловой переписки и челобитья. Её переименовали в гербовую и стали взимать за лист по алтыну. Денежки сами собою потекли в казну, а Алексей Александрович Курбатов получил щедрое награждение домом, деревнями и произведён в дьяки.