С Петром в пути

— Эти бумажки ничего не стоят, — убеждённо говорил он и был по-своему прав. — В любой момент их можно порвать.

Посольство прибыло с великим опозданием. Лев Кириллович Нарышкин, принимавший его в своём подмосковном сельце Чашникове, стал пенять им за опоздание, неприличествующее государственным обычаям.

— Его царское величество ждал-пождал ваши милости, а потом, не вытерпя, отбыл по своим нуждам в Воронеж и Азов. А потому вам придётся ожидать его возвращения.

Послы заколебались. Обычай требовал, чтобы свои верительные грамоты они вручили лично монарху на торжественном приёме в их честь, и церемониал этот строжайше соблюдался. С другой же стороны, неизвестно, сколь долго пробудет царь в отлучке.

— Я — дядя царя, — осведомил их Нарышкин, — и ведаю ближними делами, есть и другие ближние бояре. Мы готовы принять ваши грамоты, ежели вы не согласны ждать. А потом, сие требование вашего короля со ссылкою на Кардисский договор, что-де его царское величество обязан дать клятву на Евангелии, ни в одной статье договора не написано, и говорите вы о том напрасно, знать, не ведая тех статей.

Послы, однако, отвергли все предложения Нарышкина и согласились ждать возвращения царя. По прав де говоря, обширное посольство — полторы сотни шведов, включая военный эскорт — пребывало в Чашникове в то самое время, когда шли переговоры об антишведском союзе, но это никак не сказалось на приёме послов в день их торжественного въезда в Москву — 26 июля 1699 года. Приём им был устроен архипышный, стреляли из пушек, звонили в колокола, подносили хлеб-соль по русскому обычаю.

Сама же аудиенция состоялась аж 13 октября. Она была обставлена тоже с необычайной пышностью. Сто солдат Семёновского полка несли подарки короля Карла — утварь из серебра, в том числе рукомойник в виде Бахуса, лев с короною и державой. Бахуса презентовали с намёком — шведский посланник осведомил Стокгольм о пристрастиях царя и его окружения.

Переговоры поручено было вести Фёдору Алексеевичу Головину с окольничим Семёном Языковым и думным советником Прокопием Возницыным. В самом спорном вопросе о клятве Головин переговорил послов.

В царской грамоте, вручённой послам, говорилось: «По Кардисскому вечному договору, Плюсскому совершению и московскому постановлению в соседственной дружбе и любви мы с вашим королевским величеством быти изволяем».

— Ловко ты их обвёл, Фёдор Алексеевич, — восхищался царь.

— Ежели бы пришлось давать клятву, то я, пожалуй бы, принуждён был соблюсти её. А бумага она и есть бумага — всё стерпит.

— Швед мне поперёк горла, поперёк дороги стал. И никак не можно войны миновать, дабы вернуть то, что шведами прежде похищено. Благословясь и начнём.

Начали с двух сторон: Карл — в Дании, Пётр — в Карелии.

Глава девятнадцатая С ЦАРЁМ В ПУТИ ОСЬМНАДЦАТЬ ЯЗЫКОВ

Что плавильня для серебра, горнило для золота,

то для человека уста, которые хвалят его.

Кто громко хвалит друга своего с раннего утра,

того сочтут за злословящего... Благоразумный видит

беду и укрывается, а неопытные идут вперёд и наказываются.

Книга притчей Соломоновых

Господа думают и рассуждают о делах, но слуги те

дела портят, когда их господа следуют внушениям слуг.

Пётр Великий

Биржай — захолустное захолустье. У него-то истории было, что переходило из рук в руки — от поляков к шведам и от шведов к полякам. У них оно застряло.

Отчего-то вздумалось Августу устроить свидание с Петром именно в Биржае. Так ведь всякий раз норовил заманить его в своё какое-нибудь место брат Август — брата Петра, и брат Пётр не раздумывая соглашался. В отличие от Августа он был лёгок на подъем и покладист.

Однажды Фёдор Головин деликатно остерёг его:

— Государь, чтой-то курфюрст, брат ваш, не охоч на нашу сторону ездить, всё к себе заманивает. Где его искать, этот Биржай? Я о нём и не слыхивал.

Пётр ухмыльнулся.

— С ним свита больно велика. Одних бабёнок цельный гарем с собою возит. А услужники, а охрана солдатская? Более двух, а то и трёх сотен. Разве ж ты не помнишь? А со мною, сам ведаешь, десятка два людей. Обещал провожатых послать.

— Как без провожатых? Иначе не отыщем. Места-то всё чужие.

— Сказано ведь: язык до Киева доведёт, аль забыл? — Пётр был настроен добродушно. — У нас свои знатоки есть. Эвон, Шафирка-то твой, он с поляком по-польски, со шведом по-шведски, со своим единокровным жидком по-жидовски. А там, сказывают, всё более поляки да жиды.

— В той-то стороне? Да, государь. С ними и по-нашему можно разобраться. А языков промеж твоих слуг — осьмнадцать, я насчитал. Каких только нет: Яков Брюс из шотландцев, как и Патрик-Пётр Гордон, Бекович-Черкасский, он же в святом крещении Александр, а допрежь сего звался Девлет-Кизден-Мурза, из кабардинцев, Андрей Андреевич Виниус — из голландцев, как и Виллем Иванович Геннин, Родион Христофорович Боур, недавний наш воин, из шведов, братья Веселовские Авраам, Исаак и Фёдор с нашим Шафиркою бывшие единоверцы, Флорио Беневени — из итальянцев, Франц Яковлевич Лефорт, царствие ему небесное, был из швейцарцев, Антоша Девьер, он же де-Виейра — из португальцев, Абраша Ганнибал вовсе из эфиопов... Немцы, англичане, греки, молдавцы — кого только нет!

— А я с малолетства так мыслю: по мне будь хоть крещён, хоть обрезан — был бы добрый человек и знал дело. Господь ведь на земле всех уравнял, токмо одних образовал, а других оставил в невежестве. Одних прикрыл, а другие наги ходят. Одним дал разум светлый, другие во тьме бродят. Я вот замыслил указ издать о привлечении к нам сведущих людей разных языков и о свободе вероисповеданий. Ты над сим поразмысли и мне свой проект дашь.

— Беспременно, государь. Я уж давно об этом мыс лил, да всё как-то за суетой упускал. Пора нам огласите меж иных государств наш призыв. Сие послужит к умножению наших богатств.

— Вот-вот! — обрадовался Пётр. — Умелые да знающие люди весьма приращению богатств государства способствуют. Их всяко привлекать надобно, от них науки и уменья множатся, новые заводятся. Забота о прибытке есть первая забота. А без искусников прибытка не видать.

— Пора бы, однако, шведа прощупать, государь, как он нас, — озабоченно сказал Головин. — Его намерения с Данией явлены, а с нами вроде бы к миру клонятся. Однако же в доношениях оттоль не без тревоги. Король Карл нас бранит и ни во что не ставит промеж своих. А гласно ведёт успокоительные речи.

— Они нам посольство великое, а мы-то что же?

— Повели снарядить. Пока ездим, пусть разговор ведут.

— Послать надобно кого покруче. Я так думаю — князя Якова Фёдорыча Долгорукова. Этот промашки не даст, швед об него споткнётся.

— Вестимо. А к нему в придачу столь же крутых: окольничего Фёдора Иваныча Шаховского да думного советника Любима Долиничева.

— Добро. Пиши указ, и пущай тотчас снаряжаются. Я князя призову да определю ему линию, коей держаться. Шведу надобно основательно зубы заговорить. А ты призови Книперкрона и изъяви таковое наше желание. Он с Яковом в приязни, слышно, состоит, вот пусть возрадуется.