С Петром в пути

Лиха беда начало. От разного рода прожектов отбою не стало. Но всё было мало. Стали скрести по сусекам. Взяли с ратуши — 40 тысяч ефимков, взяли у поручика Александра Меншикова — 420 золотых... Однако всё не набиралось.

Монета должна указанный вес иметь. Поначалу с пуда меди чеканилось монеты на 12 рублей 80 копеек. А что, ежели более? Сначала стали чеканить на 15 рублей 40 копеек. Но и этого показалось мало. Дошли до 40 рублей с пуда! То же и с серебром, которого мало добывалось в Нерчинске.

Доход тотчас вырос — в 1701 году на 791 729 рублей, в 1702 году на 1 296 978 рублей. И продолжал расти. Серебряные копейки чеканились из проволоки, их мало-помалу стали выводить из оборота, а потом и вовсе заменили медью.

Так затыкались денежные дыры. Вновь и вновь повторял Пётр своё излюбленное: деньги суть артерия войны. Августу отстёгивалось ежегодно сто тысяч рублей — огромные деньги. А ему всё недоставало, всё было мало. Огромный двор и придворные развлечения требовали всё больших расходов, едва ли не больших, нежели уходило на войну...

Главнокомандующим под Нарвой был оставлен герцог де Круи. Перед отбытием в Новгород 17 ноября, Пётр оставил герцогу подробное распоряжение: «Тебе, герцогу Карлу Эжену фон де Круи, надлежит единовластно начальствовать над войском и, буде подступит шведский король, отразить его с уроном, не оставляя усилий по взятию крепости Нарва...»

Начальство герцог неохотно принял, но уж на следующий день случился переполох: явился Борис Петрович Шереметев с растрёпанной конницей, верней с тем, что от неё осталось, объявил, что к Нарве стремительно приближается король Карл с превеликим войском... И надобно принять меры...

У страха глаза велики: с Карлом было восемь с половиною тысяч. Русский лагерь ощетинился в полной решимости отразить нападение. Тем более что герцог твердил одно и то же:

— Мы окажем достойную встречу королю шведов, я лично стану с ним биться...

И герцог облачился в доспехи, готовясь к единоборству с шведским королём. Между тем неожиданно обнаружилось, что таинственно исчез другой наёмник, притом любимец самого царя, второй капитан бомбардирской роты Ян Гуммерт. Решили было: ненароком угодил в плен. И решивши так, послали коменданту Горну предупреждение, дабы с пленником было учинено достойное обращение. А ведь у Гуммерта остался в Москве дом, подаренный царём, остались жена и двое детишек.

Нет, не попал в плен и не утонул в Нарове, как предполагали встревоженные соратники, Ян Гуммерт, а перебежал к шведам, что вскоре и выяснилось, посеяв немалое смятение.

Меж тем вместе с королём под Нарву явилась и зима. Запуржила, замела свирепо, занося снегом окопы, не милосердно морозя людей.

И вместе с пургой налетели шведы — король с ходу бросил их на русские позиции.

Господи, что тут началось! Снег залепляет глаза: неведомо где свой, а где враг. А враг-то всё видит — его ведёт ярость. И непобедимый король, возгласивший: смести русских, смерть им!

— Братцы, погибаем! — неслись со всех сторон отчаянные вскрики.

— Спасайся, немцы изменили!

— Коли шведа!

— К реке, там мост!

— Немцы побежали!

— Сдаются в плен!

Смятение нарастало. Отбивались багинетами [42] . Шведы теснили. Пурга была их союзницей. Зима была их союзницей. Закоченевшие солдаты не имели сил отбиваться. Часть из них бежала к мосту, надеясь спастись на другом берегу. Одиночные вспышки выстрелов гасли в снежной круговерти. Вскоре они умолкли: ярость битвы нарастала, и было не до заряжания фузей. Слышались только слабые вскрики, заглушённые ветром. С хрустом входили штыки, шпаги в человеческую плоть, и она отвечала стоном.

42

Багинет — штык-нож, рукоятка которого вставлялась в канал ствола, не допуская стрельбы.

— А-а-а!

— Погибаю!

— Спасите!

— Нет, не возьмёшь!

— Держи, чёртов нехристь!

Шведы бились молча, лишь иногда издавая нечленораздельные выкрики вроде мычания. Король Карл был среди них. Он возбуждал их своей неустрашимостью, всем своим видом.

Герцога де Круи всё ещё окружили пять офицеров. Он бормотал:

— Я окажу королю достойный приём. Он меня не забудет. Да, господа, пойдёмте сдаваться в плен. Это будет самый разумный выход. Вы же видите: шведы побеждают. А нам надо сохранить себя для будущего. Бухала артиллерия. Чья — понять было невозможно. Скорей всего шведская. Конники Шереметева, словно обезумев, неслись к берегу Наровы. Они понукали коней. Те было заупрямились: кромка тонкого льда опоясала берег. А за нею была ледяная вода.

— А-а-ах! Тонем!

— Тонем! — рвалось из десятков уст.

Борис Петрович благополучно выбрался на другой берег. Он спасся. А сотни кавалеристов пошли ко дну.

Трагедия поражения шла к концу. Всё было неразумно в этой осаде: и её время, и расположение войск, и их разрежённость, и готовность — всё-всё! Оно было предопределено всеми обстоятельствами. Вина царя была несомненна. Он положился на своё многолюдство и на свою решимость. А всего этого было мало.

Пётр для себя казнился. Признавать свою вину было тяжко. Он вспомнил первую Азовскую кампанию, когда его вела самоуверенность, а не глубокая и всесторонняя готовность. Оказалось, того урока было недостаточно.

— Конь о четырёх ногах, и тот спотыкается, — утешал его Головин.

— Я-то не конь, а на коне езжу, — возразил Пётр. — Стало быть, плохой я наездник. Да и доверился герцогу. Не посмотрел, не вник в его диспозицию. А он солдат расставил округ крепости на семь вёрст, в двух-трёх саженях один от другого. Куда мы с тобою, Фёдор Алексеич, глядели?! Экая хреновина, прости Господи!

— Мы ещё со шведом поквитаемся, — обнадёживал его Головин.

— Знамо дело — поквитаемся! Брат Карл меня обесчестил, осрамил на весь мир. Спустить ему сего я не могу, долг чести не позволяет. Сколь бы ни длилась война, я намерен выйти из неё с победою.

— Да будет так! — торжественно произнёс Головин. — Да и не все, как донесено, праздновали ретираду: полки Преображенский, Семёновский и Лефортов стояли на смерть — оградились телегами и бились.

— Слыхал, сведался. А ведь генералы-то наши, Автамон Головин, твой родственничек, Яков Фёдорыч Долгоруков и Иван Бутурлин, сдались на капитуляцию, доверились шведам под честное слово, что выпустят они всех, токмо без артиллерии. А что вышло? Разграбили обоз, всё отняли, даже тёплое, что нашивали, прорывали. Экое бесстыдство!

— Положились на слово короля Карла, — прибавил Головин, — а он твоё слово на ветер пустил. У нас-то пленные шведы как блины в масле катаются.

— И впредь так будет, мы не азиатцы, вероломства не потерплю! — произнёс Пётр с твёрдостью. И добавил со вздохом: — Однако артиллерии жаль.

— Заговорил капитан бомбардирский Пётр Михайлов, — с усмешкою проговорил Головин. — Нет, государь, по мне более всего жаль престижу нашего. Швед похваляться станет: я-де самый сильный. Россия унижена.