Сага о Кае Лютом

И чем выше мы поднимались по реке Лушкарь, тем больше ходило тревожных слухов. Дикие всадники и прежде заглядывали в восточные княжества, но нечасто, небольшим числом и краткими набегами. Так, налетят, пожгут деревню-другую и отступят, а нынче словно вся степь сошла с места и двинулась в западные леса. Потому и встречающие дружины понемногу становились всё малолюднее. Большую часть княжьих воинов отправляли к восточным рубежам.

А в Смоленецком княжестве нас никто не встретил вовсе. И чем выше по реке, тем пугливее казались люди. Кое-где даже убегали в леса при виде кораблей, утаскивая за собой упрямую скотину и не менее упрямых стариков. Но то беды не наши, то беды здешнего конунга.

Мы подходили к первому долгому волоку меж Лушкарью и другой рекой. Потому я решил остановиться на несколько дней, дать людям роздых, а заодно отыскать несколько телег для перевозки скарба. Хирдманы бы перетащили корабли и с грузом, да только выдюжат ли доски с килем? Я не хотел проверять это на деле.

Для стоянки выбрали небольшую излучину с ровным лугом вдоль берега. Там и лес был недалече, и чистый ручеек бежал к реке.

К этому времени все хирдманы так или иначе притерлись друг к другу, каждый знал свое место и свое дело. Я внимательно смотрел, как несколько человек отправились на реку за рыбой, застучали топоры, заготавливая дрова, копейщики и лучники ушли на охоту, не забыв прихватить клетусовца, что умел видеть живность через кусты. Мгновенно меж подпорками протянулись полотнища, прикрывая снедь и поленья от возможного дождя. Офейг непогоду чуял издалека, но порядок есть порядок. В котлах потихоньку закипала вода, с «Сокола» доносилась брань Вепря, наверное, к нему снова пришли выпрашивать бочки с пивом.

Прежде я и сам бы занимался лагерем вместе с остальными, а сейчас нет, нельзя. И не потому, что зазорно, а потому, что не мое это дело. Мое дело — за порядком следить. Вон и Простодушный тоже не бегает почем зря, а присматривает за раздачей припасов, да оставшиеся мешки с коробами перекладывает, чтобы «Лебедь» не кренилась ни на один борт, носом не зарывалась и кормой не приседала. Ладья оказалась ходкой и крепкой, но очень уж податливой: чуть что не так, и она начинала выплясывать кренделя. Сразу видать, что дух в ней бабский, не то что в нашем «Соколе». Впрочем, за время пути Херлиф привык к ее норову. Он часто шутил, что «Лебеди» попросту нужна ласка и забота, вот она и крутит кормой.

В сторонке от лагеря зазвенели мечи. Я усмехнулся: снова Дометий возится с нашими живичами. Вот не сиделось клетусовцу без дела, потому он взялся учить боевому мастерству всех, кто пожелает. Мечами махать умели все, иначе бы не добрались до шестых рун, но вот как в строю стоять да стену щитов держать знали немногие.

— В бою один на один побеждает сильнейший. А в бою пятьдесят на пятьдесят — самые стойкие, — не раз говаривал Дометий. — Тут не след кичиться своим даром или выскакивать вперед, дабы выказать свою доблесть. В строю надо чувствовать соседа, надо стоять прочно и бить крепко. Строй шестирунных может сдержать хельтову тварь. Когда сумеете устоять перед Болли, тогда и станете добрыми воинами.

Только пока им ни разу не удалось выдержать мощного удара Толстяка. Он разгонялся, делал свое тело в разы тяжелей и жестко врезался в строй, раскидывая людей. Нередко живичи потом баюкали левые руки, отбитые во время таких учений.

А если кто хотел проверить свои силы в бою сам-на-сам, то шел в особое место — костяную площадь, что с недавнего времени появлялась при каждой стоянке. Выдумал ее Живодер. Как-то раз он воткнул четыре палки в землю, на каждую насадил по черепу и крикнул:

— Эй, кто меня побьет, получит один фенгари!

От желающих отбоя не было. Живодер обзавелся парой новых шрамов, но и тем, кто вышел против него, немало досталось. Простодушному пришлось выдать бритту серебряные монеты из его доли, чтобы он выполнил свое обещание. Потом, конечно, бились уже не за фенгари, а за астероны или вовсе за мелкую услугу, но костяная площадь теперь стала привычной частью нашего лагеря.

По обыкновению, Хальфсен и Милий, как трехъязычные, были у хирдманов нарасхват. Да, морские и боевые команды знали все, а вот для обстоятельной беседы слов зачастую не хватало. Потому и зазывали наших толмачей заранее, чуть ли не за две-три ночи. И никто не смел обидеть Милия хоть взглядом, хотя он и был всего лишь перворунным. Был случай, когда кто-то из новых живичей назвал его рабом, взятым в хирд заместо бабы, так того болтуна его же сородичи и вразумили. Кулаками и пинками вразумляли вплоть до полного вразумления.

Я обычно устраивался посередине лагеря, возле своего костра, с одними и теми же хирдманами: Херлиф, Тулле, Пистос, Милий. К нам часто подсаживались и другие ульверы, Живодер приходил через раз, заглядывали Рысь, Коршун, Вепрь. А еще на каждой стоянке я звал к себе тех, кто хоть как-то отличился за время перехода, неважно, дурно или хорошо, говорил с ними, награждал или наказывал.

Но в этот раз я послал за Дагейдом, — и не из-за провинности, а чтобы послушать его висы. Он неплохо складывал строки, хоть его образы зачастую выглядели странно, непривычно для нордского уха — слишком долго Дагейд пробыл в чужих краях, подзабыл родные узоры.

Дагейд хотел сложить песнь о случае в поместье Брутссонов, о том, как чуть не стал измененным ради чужой потехи. Дело продвигалось медленно, порой за дневной переход он придумывал всего несколько строк или вовсе ни одной. А на стоянках Дагейд нередко выспрашивал у нордов, какие висы и песни те помнят.

— Белый волк лютует,

Рвет когтями раны.

Не вкусивший твари

К братьям прежним рвётся.

Почему-то переложенные в висы истории звучали иначе: больше, страшнее и весомее. Даже правдивее. И всякий раз, когда слушал неоконченную песнь Дагейда, я заново переживал тот день, слышал рыки тварей, смотрел в желтые глаза измененного и видел в нем Альрика. Это как ковырять пальцем подсохшую корку на ране — и больно, и сладко одновременно.

* * *

Мы простояли четыре ночи. Телеги нам давать отказались, хотя в прошлый раз деревенские жители пихали их силой и уговорами, никак не могли поверить, что норды идут с пустым трюмом. Милий сказал, что всё дело в диких всадниках, мол, если вдруг нагрянут, так будет на чем зерно с тряпками увозить. Но мне казалось, что всадники далеко. Им досюда через целое княжество пройти придется. Неужто их так запросто пропустят?

Да, пару раз мы приметили на том берегу реки одиноких наездников, но то были живичи, кто-то из здешних. Поди, приезжали глянуть, что тут за хирд на их землях остановился. К нам не лезли — да и ладно.

Хирдманы на скорую руку рубили волокуши, Простодушный еще предложил корабли тащить на новый манер — не катить по бревнам, как делают низкорунные купцы, не поднимать на плечи, а обхватить по низу ремнями, концы ремней дать нашим хельтам. Так и кораблю будет мягче, и менять носильщиков проще. С утра до вечера можно будет идти без остановки. Коровьи кожи здешние пахари продать согласились, и ульверы спешно резали ремни, проверяли на прочность, на всякий случай сплетали вдвое-втрое.

На пятый день показалась на Лушкари ладья. Всего одна и поменьше нашей, но дозорный всё же позвал Хундра, а тот — меня. Потому что на той ладье уж больно ярко поблескивали на солнце островерхие шлемы.

Я сказал, чтоб хирдманам раздали оружие и броню. Может, ладья и не к нам идет, но береженого боги берегут. И не зря сказал. Вскоре корабль подгрёб к нашей «Лебеди», замедлился, поворотился, в воду спрыгнули два хельта и скоренько подтащили свою ладью к берегу.

Ко мне подошел Хальфсен и сказал, что пришлые говорят по-живичски и что спор у них вышел. Женщина хочет сойти на землю, а какой-то мужик ее не пускает. Неужто кто-то с женой совладать не может? Вряд ли тут вторая Дагна объявилась, а с любой другой сладить, поди, нетрудно.