Сальватор

Вскоре они опорожнили две бутылки. Господину де Вальженезу так понравилось вино, что он предложил открыть еще парочку бутылок.

– А вы довольно отчаянный человек, приятель! – сказал на это Жан Торо, видя, что пленник пьет наравне с ним, и начиная считать графа ровней и чуть ли не приятелем.

– Черт возьми, каждый пьет, как может, – ответил Вальженез, придав лицу простодушное выражение.

– И все же будьте поосторожнее, дворянчик, – заметил Жан Торо. – Это вино – очень коварная штука.

– Вы так полагаете? – с сомнением спросил пленник.

– Я-то знаю! – сказал Туссен Лувертюр, подняв руку, словно он произносил присягу. – Когда я один раз выпил три бутылки, – привет честной компании! Меня больше не было!

– Ба! – произнес Вальженез все с тем же недоверчивым видом. – Оно свалило такого молодца, как вы?

– Даю вам честное слово, что именно так оно и было… – ответил Туссен. – Я могу выпить три, ну, три с половиной бутылки. Жан Торо, он – гигант. Он выпьет четыре. Но на последнем стакане – опа! – крыша начинает ехать, приятель начинает злиться и крошить всех направо и налево! Ведь правда, Жан?

– Да, так говорят, – скромно ответил гигант.

– А ты это доказываешь.

Последнее признание дало господину де Вальженезу очень ценные сведения, и перед пленником забрезжила такая реальная надежда скрыться, что он, увидев, как была открыта седьмая бутылка, накрыл свой стакан ладонью и сказал:

– Спасибо! С меня достаточно.

Жан Торо отвел бутылку в сторону и пристально посмотрел на господина де Вальженеза.

Глава XXXIX В которой господин де Вальженез прямо говорит, что не умеет ни петь, ни плясать

Во взгляде Жана Торо было то свирепое выражение, которое появляется у некоторых людей, когда те начинают хмелеть.

– А? – сказал он. – С вас достаточно?

– Да, – ответил Лоредан. – Мне больше пить не хочется.

– Вот это здорово! Можно подумать, что люди пьют вино только тогда, когда им просто хочется пить, – сказал Туссен. – Да если бы мы всегда пили только потому, что нам хочется пить, мы больше одной-двух бутылок не выпивали бы.

– Туссен, – сказал Жан Торо, – мне кажется, что мсье не знает всем хорошо известную пословицу!

– Какую же? – спросил Лоредан.

– «Когда пробка вынута, вино следует выпить…» А поскольку мы эту бутылку уже открыли…

– То что тогда? – произнес Лоредан.

– А то, что ее следует выпить!

Лоредан протянул свой стакан.

Жан Торо наполнил его.

– Теперь тебе, – сказал он, поворачивая горлышко бутылки в направлении своего приятеля, подобно тому, как пушкарь разворачивает свое орудие в ту сторону, куда он хочет выстрелить.

– Я-то с радостью! – сказал Туссен, позабыв, что у него был очень волнительный день и что этот последний стакан не только будет лишним, но выведет его из нормального состояния.

И, быстро опорожнив свой стакан, он затянул уж не знаю какую застольную песню, в которой никто из присутствующих не смог понять ни единого слова, поскольку он пел на своем ужасном овернском наречии.

– Умолкни! – сказал Жан Торо, не имея сил дослушать первый куплет.

– Почему это – умолкни? – спросил Туссен.

– Потому что такое, возможно, и очень любят в центре Оверни, но никак не в Париже и его пригородах.

– Но это же отлишная пешня! – сказал Туссен.

– Может быть, но мне нравится другая… Мне, к примеру, больше по нраву та песня, которую сейчас споет нам господин граф.

– Которую я сейчас спою? – спросил Лоредан.

– Ну конечно! Вы, должно быть, знаете много отлишных пешень, как говорит мой приятель Туссен Лувертюр.

И Жан Торо захохотал тем безумным смехом, который является первым признаком наступающего опьянения.

– Вы ошибаетесь, мсье, – холодно сказал Вальженез, – я не знаю ни одной песни.

– Неужели не знаете ни одной застольной песенки? – спросил Жан Торо.

– А ведь за столом не только поют и пьют! – сказал Туссен. – Я вот теперь предпочел бы не пить, а есть. Тем более что я очень проголодался.

– Так мы готовы спеть, приятель? – спросил Жан Торо, готовясь хлопать в ладоши.

– Клянусь вам, что я не только не знаю ни одной песни, – сказал господин де Вальженез, слегка напуганный тоном, которым Жан Торо повторил свою просьбу, – но и петь-то вовсе не умею.

– Вы не уметь петь? – произнес Туссен, который, восприняв критику приятеля за то, что говорит на овернском наречии, стал стараться исправиться и начал говорить, как негр. – Я вам не верить!.

– Я еще раз вам говорю, что петь я не умею, – снова повторил Лоредан. – И весьма об этом сожалею, поскольку очень бы хотел доставить вам удовольствие. Но это – превыше моих сил.

– Какая досада! – произнес Жан Торо с юмором. – Ведь вы могли бы сами поразвлечься и меня повеселить.

– Я тем более об этом сожалею, – ответил Вальженез.

– А! – произнес Туссен.

– Что такое?

– У меня есть идея!

– Молчи!

– Но у меня есть неплохая идея! – настаивал Туссен.

– Ну, тогда скажи, что придумал!

– Коли этот молодой господин не знает песен или не умеет петь, – продолжал Туссен, не обращая внимания на сарказм приятеля, – он должен уметь плясать, не правда ли, друг Жан?

И затем, повернувшись к Лоредану, сказал пьяным голосом:

– Не хотите ли сплясать нам что-нибудь, господин граф?

– Что! Вы хотите, чтобы я сплясал вам что-нибудь? – произнес Вальженез. – Да вы с ума сошли!

– Почему это я сошел с ума? – спросил Туссен.

– Да разве люди пляшут просто так, без повода?

– Ладно! – сказал Туссен. – Без повода люди не пляшут. Они пляшут ради того, чтобы поплясать. Когда я жил у себя на родине, мы постоянно плясали!

– Вы плясали буррэ? – спросил Лоредан.

– Да, буррэ… А вы случаем не хотите ли сплясать буррэ?

– Нет. Я буррэ сплясать не хочу, поскольку плясать не умею вовсе.

– Да я и не прошу вас сплясать именно это, – снова продолжил Туссен. – Пляшите гавот, если хотите. Но хоть что-нибудь нам спляшите. Жан, ведь правда, господин граф должен нам что-нибудь сплясать?