Сальватор

Я дал себе восемь дней на то, чтобы предпринять новые попытки, поклявшись самому себе в том, что, если все снова обернется неудачей, по прошествии этих восьми дней я покончу с собой. Меня снова ждала неудача! И вот наступил восьмой день… Я все сделал сознательно. Я дошел до последней черты: у меня оставался только один двойной луидор: этого было недостаточно даже для того, чтобы купить пистолет, который бы не разорвался у меня в руке. Кроме того, мне противно было дырявить себе голову с помощью дешевого оружия.

Но, к счастью, я пользовался доверием… Я пошел к Лепажу – моему прежнему поставщику. Мы с ним не виделись около года. Он продолжал считать, что у меня двести тысяч ренты и предоставил свой магазин в мое полное распоряжение. И я выбрал великолепный пистолет с двумя вертикально расположенными короткими нарезными стволами. Я решил, что расплачусь с ним тем, что напишу в завещании, что пистолет этот принадлежит Лепажу, и попрошу вернуть его. Пока я был в магазине оружейника, я зарядил пистолет… По две пули в каждый ствол – этого было больше, чем достаточно! Когда я со всей тщательностью заряжал оружие, мне показалось, что на лице мастера появилось какое-то подозрение. Но я был, или старался казаться, таким веселым, что, если у него и были какие-то подозрения, они моментально улетучились.

Зарядив пистолет, я почувствовал голод. Пройдя по улице Ришелье, я вышел на бульвар и зашел пообедать в кафе «Риш». Вошел я туда с сорока франками в кармане, вышел с тридцатью. Обед за десять франков в кафе «Риш» – это роскошь, которую может себе позволить человек, имевший двести тысяч ливров годовой ренты и собирающийся пустить себе пулю в лоб из-за того, что у него в кармане всего лишь сорок франков. Итак, я вышел из кафе в два часа дня. Мне вдруг захотелось сказать последнее прости аристократическому Парижу. И я прошел по бульвару до площади Мадлен, повернул на улицу Руайяль, посидел на Елисейских полях. Там увидел перед собой всех знакомых мне самых модных женщин, элегантных мужчин… Видел я и вас, дорогой кузен: вы были верхом на моем арабском скакуне Джериде. Меня никто не узнал. Ведь я отсутствовал уже около года. А отсутствие – это наполовину смерть. Когда же к отсутствию присоединяется разорение, оно становится уже полной смертью.

В четыре часа я поднялся и, машинально сжав в кармане рукоятку пистолета, словно это был последний мой друг, пошел… Но случай – прости, господи, что я употребил это слово, – Провидение захотело, чтобы я прошел по улице Сент-Оноре. Я сказал Провидение и повторяю, что это было именно оно. Я ведь направлялся в предместье Пуассоньер и мог бы пройти по улице Риволи или по бульвару, так было ближе, а не идти по улице Сент-Оноре, она ведь грязная и сырая. И все же я пошел по улице Сент-Оноре!

Где был мой разум? Это трудно сказать. Блуждал ли он по темным равнинам прошлого или же резвился на светлых просторах будущего? Парил ли он уже на крыльях души над нашим миром? Был ли он увлечен тяжестью тела в глубины могилы? Не знаю. Я был как во сне: ничего не видел, ничего не чувствовал, кроме рукоятки пистолета, которую нежно гладил и время от времени судорожно сжимал в руке…

Вдруг я наткнулся на препятствие: улица Сент-Оноре была запружена народом. В церкви Сен-Рош читал проповедь какой-то молодой проповедник, которому покровительствовал аббат Оливье. Меня охватило желание войти в церковь. И в тот самый момент, когда я уже приготовился к встрече с Богом, получить, как манну небесную, святое слово… Обойдя стоявших на ступеньках людей, я вошел в церковь с улицы Сен-Рош и спокойно приблизился к самой кафедре. И только там моя рука выпустила рукоятку этого несущего смерть оружия для того, чтобы опуститься в сосуд со святой водой и перекреститься…

Глава XLIII Как господин Конрад де Вальженез узнал, что его настоящее призвание – быть комиссионером

Сальватор прервал свой рассказ.

– Простите! – сказал он кузену, – возможно, вам мой рассказ покажется слишком долгим. Но я подумал, что моя жизнь является таким важным событием в вашей жизни, что вам будет интересно узнать о ней все до мельчайших подробностей.

– И вы правы, мсье, – ответил Лоредан, ставший более серьезным. – Продолжайте, я вас внимательнейшим образом слушаю.

– Еще не успел я никого увидеть, – продолжал свой рассказ Сальватор, – а голос проповедника уже тронул мою душу. Этот нежный голос, то дрожа, то набирая силу, проникал повсюду. Несколько минут я слышал только звуки: это была словно музыка, сладкий и гармоничный речитатив. Я оказался в далеком будущем, и этому голосу требовалось время для того, чтобы туда долететь из этого мира, который для меня был уже в прошлом… Из первых услышанных мною слов я понял, что проповедник не то чтобы осуждает самоубийство, а говорит о самоубийстве. Текст проповеди был очень высокопарен с точки зрения нашего общества и касался долга человека по отношению к ему подобным. Священник говорил о той пустоте… не могу точно выразиться, но попробую, о несовместимой пустоте, которую создает вокруг себя человек, решивший умереть до того времени, которое отпущено ему Провидением. Он прочел те строки из Шекспира, которые были вложены в уста Гамлета, когда он размышлял о том, что мысль о самоубийстве охватывает его, торопит, подталкивает к могиле:

Чтоб лечь в могилу, нужен Божий знак!

Он, словно терпеливый таран, разрушил одну, потом вторую, а затем и третью стену. Он атаковал и разнес в пух и прах все причины, которые могут толкнуть человека на самоубийство: разочарованное честолюбие, обманутая любовь, потерянные деньги. Он напомнил о набожности людей в период с XIV по XVIII века, попытавшись отыскать в те времена хотя бы один пример самоубийств и не найдя их. По его словам выходило, что самоубийство появилось тогда, когда стали приходить в упадок монастыри. Раньше разочаровавшийся, обманутый, разорившийся, переживший большую боль человек становился монахом. Это было как бы моральным способом пустить себе пулю в лоб, моральным, а не физическим самоубийством: человек хоронил себя в огромной общей могиле, которая называлась монастырем. Там он молился Богу и зачастую находил утешение. А сегодня ничего этого больше не осталось: монастыри разрушены, закрыты или очень редки, а молитвы возносятся к небу. Осталась одна работа: работать – значит молиться! Для меня его слова стали откровением, и я посмотрел на того, кто эти слова произносил.

Проповедник был красивым молодым монахом в испанском одеянии лет двадцати пяти, не более. Бледный худой доминиканец с большими черными великолепными глазами! В нем сочеталось то, о чем он проповедовал: молитва и труд! Чувствовалось, что этот человек беспрестанно молится и постоянно трудится.

Я осмотрелся вокруг и стал думать, какую же работу я могу исполнять. Руссо научил своего Эмиля профессии водопроводчика. Меня, к сожалению, не обучили никакой профессии. И тут я увидел какого-то человека лет тридцати: на нем была куртка из черного бархата, в руке он держал фуражку. На одежде его была прикреплена кожаная пластинка. Я признал в нем комиссионера. Этот комиссионер стоял, прислонившись к колонне и внимательно слушал проповедника. Подойдя к нему, я оперся о ту же колонну. И решил не терять его из виду, поскольку мне надо было задать ему несколько вопросов. Мне пришлось дослушать проповедь до самого конца. Но священник еще не закончил говорить, а я уже решил для себя, что буду жить… Проповедник, сойдя с кафедры, прошел мимо меня.

– Как ваше имя, отец мой? – спросил я его.

– Для людей или для Бога? – ответил он.

– Для Бога.

– Брат Доминик.

И он прошел мимо… Толпа разошлась. Я проследовал за комиссионером. На углу улицы Сен-Рош я нагнал его.

– Простите, приятель, – обратился я к нему.

Он обернулся.

– Я вам нужен?

– Да, вы мне нужны, – ответил я с улыбкой.

– Вы хотите пойти обходным путем или прямым?

– Нет, просто хочу получить кое-какие сведения.

– А! Понимаю: мсье иностранец…

– В жизни – да.

Он удивленно посмотрел на меня.

– Вам нравится ваша профессия? – спросил я его.

– Черт побери! Все зависит от того, что вы под этим подразумеваете.

– Просто спросил, нравится ли она вам.

– Конечно. Поскольку я ею занимаюсь!

– Позвольте заметить, что это не всегда довод.

– Да что же вы хотите узнать?

– Сколько вы зарабатываете?

– Можно тысячи, можно сотни франков. Но на пропитание, в общем, хватает.