Самайнтаун

– Я не знаю, как ты это делаешь, но открой дверь и выгляни на улицу. За те годы, что мы тут живем, на нас случайно набрело пятеро семей, три путника и два ликом будто бы дитя, да на самом деле старше меня втрое – так и не сказали, кстати, кто они… Но определенно все не-люди. Половина из тех, кто проживает здесь сейчас, мне даже по бабушкиным сказкам незнакома. С зеленой кожей, красной, с голубой… А кто-то без нее вообще! И ты правда считаешь, что ты здесь ни при чем?

Стул скрипнул. Джек не повернулся, когда Роза подошла, – не смог: она обхватила сзади его тыкву и заставила смотреть перед собой, в окно с двумя многослойными шторками, которые Роза выкроила для уюта из своего старого передника, еще когда ходила на сносях. За годы и десятки стирок ткань из белой стала желтой – и весь лес, трава, равнина за ними пожелтели тоже. Будто выжег ее тот голубой огонь, что в стеклянном фонаре мигал Джеку с подоконника. Они с ним часто смотрели друг на друга, когда Джек ложился спать, расстелив под лестницей постель, и иногда он слышал, как тот шепчет: «Огонь такой же горит в тебе. Гаснет в фонаре, когда ты злишься, потому что вспыхивает ярче там, у тебя внутри. Вот почему путники сами в город тянутся – на свет его летят, как мотыльки. Изгнанники, чудаки, мертвецы, чужие всюду, как и ты. Ты светишь для них всех во тьме лесной и становишься опорой, как центр колеса для спиц».

Из-за этого шепота и мыслей, порожденных им, Джек иногда терял покой. Он не чувствовал себя каким-то важным иль благословенным, каким его считала Роза, – он лишь больше ощущал себя потерянным. Мало того что не помнит ничего и головы лишился где-то, так еще и притягивает к себе существ, которых никто другой не захотел бы видеть на своем пороге. Не то чтобы Джек сам не хотел с ними знаться, но, проснувшись однажды и отправившись проверять охотничьи силки, вдруг обнаружить, что пойманных ими кроликов уже догрызает какой-то полуволк, и вправду было жутко. Еще через месяц некто, кто назвался гулем, каким-то образом очутился у них в курятнике, перебив почти всех куриц, а еще через пару дней пришла семья вампиров, бегущих от охотника. Конечно, Джек никого не прогонял – заручившись одобрением Розы, он даже помог им построить рядышком дома. И так, медленно, но верно, они разошлись полукругом по всей лесной долине. Не успели Джек вместе с Розой моргнуть, как их одинокая хибара на отшибе мира обросла своей деревней, а деревня, вместе с появившейся часовенкой, рынком и ремесленниками, – мало-помалу превратилась в город. Конечно, они все еще не дотягивали до того, чтобы зваться городом, гордо вскинув подбородок, а не смущенно глядя в пол, но Роза, как всегда, смотрела в будущее – и это будущее обещало быть прекрасным.

– Может быть, я ошибаюсь. – Роза опустила руки, но не отстранилась. Джек чувствовал на шее под тыквой ее дыхание и запах лимонного тоника, которым она каждый вечер перед сном протирала веснушки на своем носу, чтобы осветлить их. А от дровяной печи на кухне до сих пор веяло теплом утреннего хлеба – и все это создавало уют в их доме, родном и милом. – Может быть, дело и вправду не в тебе, а в тех лей-линиях, о которых рассказывал мне дедушка… Или, может, нас каждый раз находят волей случая. Или же, наоборот, виновница судьба. Как бы там ни было, я все равно верю свято: останься я здесь жить одна, никакого города бы не было. Не было бы уже и меня самой.

Джек отодвинул кадку с промытыми комками масла и вытер скользкие, глянцевые пальцы о хлопковый лоскут. Доротея, хохотушка, все еще веселилась где-то с ребятней, и их далекий смех служил напоминанием: у них и вправду получилось – и выжить, и вырастить ребенка, и создать убежище, найти друг друга. Остаться друг с другом – навсегда, как просила Роза спустя год после их знакомства, когда Джек решил уйти, чтобы больше ее не тяготить. Теперь же он сам просил ее об этом «навсегда», пускай и мысленно; каждый раз, когда поворачивался и смотрел в карие глаза, а затем отводил бронзовую прядь волос с ее круглого лица.

– Роза, я…

– Эй, соседушки! Есть кто дома?

Низкий бас за входной дверью, от которого, казалось, даже стены дома вздрогнули, – хотя Джек каждый год перед зимой укреплял их, как и чем только мог, – заставил его смущенно одернуть руку, а Розу – поправить свой передник и, роняя еще больше прядок из забранного пучка на лоб, броситься навстречу нагрянувшему некстати гостю.

– Нет-нет, не открывай! – воскликнул Джек, пожалуй, слишком громко. – Это Чарльз! Он небось опять чучело мне приволок с охоты, снова какой олень или кабан. Я уже не знаю, куда девать их!

– Чучела, конечно, жутко жуткие, – ответила Роза, озорно улыбнувшись ему через плечо, и Джек не смог понять, шутит она или говорит серьезно: – Но вдруг через сто лет они будут стоить баснословно? Так что иди и забери очередной подарок! Спрячем его в погреб к остальным, а однажды, когда у нас будет очень-очень большой дом, обустроим для всех чучел отдельную комнату. М-м, скажем, гостиную с лазурными обоями, какая у моей бабушки была. Что скажешь?

Со стоном, но Джек послушался. Открыл дверь и принял из рук довольного пузатого охотника с пороховым ружьем и нездоровой одержимостью таксидермией новенькое чучело – на сей раз то и вправду был кабан, огромный, с бивнями размером с обе руки Джека, и черными бусинками-глазами, которые, казалось, молят о пощаде. О ней мысленно взмолился и Джек, когда Чарльз пообещал ему вскоре принести еще. После этого он открыл дверцу погреба под обеденным столом и, спустившись туда по деревянной лесенке, убрал чучело на полку к остальным и банкам с джемом, соленьями и медом. Потому что не хотел просыпаться по ночам и видеть над собой эти звериные, вылупленные морды, но и отказаться от даров действительно не мог – был слишком мягок…

Нет, все-таки ошибаются соседи. Роза куда сильнее него.

И ночью она это снова доказала.

Джек только-только уложил Доротею спать после целого дня игр и еще одного часа перед сном, когда они вместе, сидя на полу у печки, вырезали полукруглый перезревший кабачок – До хотела, чтобы он носил его вместо своей тыквы. Она, хихикая, выгребла из него всю мякоть ложкой и проделала в корке кривой беззубый рот, а Джек помог вырезать глаза. Правда, отвлекся случайно, и получилось не два, а три, но они решили, что не страшно. Когда мякоть кабачка отправилась в кастрюлю, а Доротея стала крениться и зевать, Джек подхватил ее под мышки и понес в постель – на второй этаж, который тоже надстроил сам, когда на первом им троим стало слишком тесно. Роза обычно спала в одной кровати с дочерью – Джек вырубил ту из рябины на заднем дворе, чтобы она больше не причиняла боль недавно поселившимся неподалеку нимфам. Розы на ее подушке, однако, не было – она ждала внизу. И, как только Джек спустился, вдруг утянула его под лестницу, на кровать более узкую и скромную, что пахла осенью, пряными специями и тыквой.

– Я хочу поцеловать тебя, – призналась Роза шепотом, когда оба лежали друг на друге, сплетясь руками и ногами, как две змеи. – Хочу, вот только не знаю куда…

– Понимаю, – немного весело отозвался Джек. – Это проблема всех безголовых людей.

На самом деле веселиться ему не хотелось – хотелось кричать. От ужаса, восторга, удивления. Они с Розой вместе прошли через огонь и воду, через сухие листья и заливные дожди, через месяцы голода и непонимание, отчего же не восходят летние семена и не приходит само лето согласно календарю; и даже через роды с криками новорожденного дитя, которое Джек первым взял на руки, прошли тоже. Рука об руку, плечом к плечу, как лежали сейчас. Не было ничего, что Джек бы Розе не отдал, и того, что они с Розой бы еще не разделили.

Кроме этой самой постели.

Кроме поцелуя, который Роза, вдруг обхватив тыкву руками и наклонившись, оставила на его шее под грубой оранжевой коркой, прямо поверх кадыка.

– Вот сюда, – прошептала она. – Сюда буду тебя целовать.

От дыхания ее, казалось, плавилась и растекалась кожа, как то масло, что Джек взбивал да все-таки забыл поставить в погреб. Волосы Розы, которые она распускала лишь перед сном и которые, ходи она так же и днем, стекали бы ей до самой талии, струились сквозь пальцы Джека, как коричнево-рыжий ячмень. Глаза у нее были оленьи и смотрели так же, по-оленьи – доверчиво, немного испуганно, словно она знала о чувствах и нежных прикосновениях не больше него самого. Они оба годами ходили вокруг да около, держались за руки, да всегда отпускали их; обнимались перед сном, да расходились по своим комнатам, даже если иногда лежали в обнимку во время грозы, чтобы маленькой До, свернувшейся между ними клубочком, не было страшно. К счастью, грозы в их краю были делом нередким, и потому обниматься они могли часто. Но ничего не могло сравниться с тем, что происходило сейчас, когда их тела словно свились вместе в узлы. Как хорошо это было, как спокойно и правильно! Печь перемалывала кедровые поленья, выдыхая тепло и запах нагретого дерева в дом, а талисманы из перьев и костяных бусин, которые Джеку дарили наравне с чучелами животных, постукивали под карнизом плотно зашторенных окон. Все масляные лампы, в окружении которых они трое ужинали за столом, погасли, даже та, что всегда висела на крючке перед дверью. Горела лишь голубая свеча – единственная свидетельница происходящего.

– Ты не обязана, – сказал он ей, отодвигаясь слегка, когда ее румяное лицо заслонило собой холодное, будто отрезвляющее свечение с подоконника и снова приблизилось к лицу его, оранжевому и тыквенному. Как бы мечта стать однажды любимым, стать чьим-то и чем-то, ни вытесняла в последние годы мечту вернуть себе память и голову, Джек не мог позволить Розе совершить подобную глупость. Позволить ей… – Делать это из благодарности, – прошептал он вслух. – А я знаю, сколь твоя благодарность велика. Поверь, я ценю ее и так…