Самайнтаун

Франц ничего не говорил. Он снова вспоминал. В тот день, когда он впервые увидел Кармиллу в Самайнтауне, она тянулась рукой к солнечному свету, обжигалась и горела, но смеялась, словно правда не понимала, что еще немного, и умрет. Вампир с умом ребенка и таким же детским поведением. Провалы в памяти, рассеянность, потребность в том, чтобы кто-то всегда был рядом…

Все это время Херн был не ее стражем и слугой.

Он был для нее нянькой.

– Я решила обратить тебя, потому что ты был таким же, – произнесла Кармилла, и Францу вдруг жутко захотелось, чтобы она опять замолкла. Обернуть бы все вспять и никогда этого не слышать! – Ты не был вампиром, но уже страдал от крови. Твоя собственная кровь была ядом для тебя. И мне… Мне стало жалко… Я хотела, чтобы ты поправился и воссоединился со своей семьей. Я не собиралась бросать тебя, клянусь! Вампир, обращающий и бросающий свое дитя на произвол судьбы, считается убийцей. Новообращенным ведь нужны забота, знания, контроль… Я собиралась оставаться рядом, учить тебя, но, пока ты лежал и обращался, меня, очевидно, настиг приступ энтропии. Я забыла. Просто забыла, – повторила Кармилла несколько раз, глядя Францу в глаза. – Прости меня, милый мальчик.

– Простить тебя… – повторил Франц эхом и, на мгновение замолчал, вдруг взревел. Словно спички бросили в стог сена. – Простить?! Простить?! – Слезы брызнули градом из его глаз – та самая кровь, которой, как он думал, уже давно в нем не осталось. Он заметался из стороны в сторону на стуле так, что едва не ударился об стену, почти до нее допрыгнув, и закричал во все горло, криком этим заставив Кармиллу съежиться в углу: – Все, что случилось со мной, все, что я сделал, из-за тебя, забывчивая ты дура! Ты хоть знаешь, кого ты сотворила? Знаешь, что я теперь не могу умереть, сколько бы ни пытался?! Ты знаешь, почему я хочу умереть? Что я сделал со своими сестрами, а? Знаешь? Знаешь?

– Ты не можешь умереть? – переспросила Кармилла и вскинула голову. Ее лицо тотчас же высохло. Она поднялась с места и осторожно, почти на цыпочках, приблизилась к нему, вконец озверевшему, будто пытающемуся выскользнуть не из цепей, а из собственной кожи. – Что ты сделал со своей семьей, Франц? Ты помнишь, как это было?

О да, он помнил. Сколько бы ни пытался, так и не смог забыть.

– Я их убил, – всхлипнул Франц.

Около пятидесяти лет назад в последний «живой» день

Морг был холодным местом.

Не то чтобы в больничной палате Франца было тепло и солнечно, но морг оказался и того хуже. Формалин, восковые бальзамы и спирт утяжеляли воздух, делали его тугим и вязким, почти пластилиновым. Темнота будто выела Францу глаза: сколько бы он ни открывал их и ни моргал, он по-прежнему ничего перед собой не видел. Попытался резко сесть – и ударился головой. Попробовал вытянуть в стороны руки – и уперся ими в стены. Там, где он лежал, было узко и душно. Франц еще не понимал, что ему теперь можно не дышать вовсе, поэтому запаниковал, хватаясь за свое пережатое страхом горло.

«Гроб, я в гробу!» – решил он и недалеко ушел от истины. Резко дернулся и, сползя немного вниз, вдруг обнаружил маленькую спасительную полоску света где-то у себя в ногах. Он тут же ударил в нее пяткой, пнул нечто, оказавшееся железной дверцей. Та открылась нараспашку с первого же удара, едва не слетев с петель.

«Мерзко, как же мерзко», – подумал Франц, вывалившись из холодильника и стряхнув с себя белую накрахмаленную простынь.

«Странно и неправильно», – подумал он следом, когда обнаружил, что под этой простыней на нем нет совершенно никакой одежды.

«Домой, хочу домой», – забилось в голове, и память его – исковерканная еще незаконченным переходом между жизнью и смертью, который он совершил с полуночным визитом Кармиллы, сам о том не подозревая, – отозвалась острой болью в висках, навернулась под ресницами такими же неправильными красными слезами и потекла по лицу.

Его знобило так, будто ему вкачали сразу литр химии. Рот, высушенный до скрипа, без единой капельки слюны, горел. Неистово болели и чесались десны, словно лезли наружу новые зубы. Францу хотелось поскрести их основания ногтями, потереть или даже вырвать. Из-за лекарств ему частенько снились настолько реалистичные кошмары, что от этой самой реальности их отличало только то, что в них Франц не чувствовал себя самим собой. Нечто подобное происходило и сейчас. Ноги вдруг стали слишком быстрыми, руки – слишком сильными, а тело – чересчур легким, будто оттолкнись от земли – и полетишь. Все тело Франца ощущалось чужим и незнакомым, какое-то словно не его. Он случайно выломал шкафчик, когда полез в него в поисках одежды, и чуть не порвал чьи-то хлопковые штаны, пока натягивал их на себя. Затем, босой, Франц побрел по коридору, мимо письменного стола с контейнером остывающих макарон и металлических столов, на которых лежали, словно спали, люди. Такие же бледные и холодные, как Франц, но в отличие от него без шанса на то, чтобы вновь проснуться.

«Дом, дом, дом».

«Фрэнсис, Ханна, Хелен, Берти, мама…»

Все, что Франц знал, – что ему срочно нужно к ним. И эти неестественно быстрые, ступающие совершенно бесшумно, будто на мягких лапах, ноги сами понесли его туда. Все кружилось: Франц шел от стены к стене в бреду, прислонялся к ним каждые пять минут, а когда отталкивался, даже не замечал, как оставляет на бетоне борозды и трещины. Очень хотелось есть, настолько сильно, что его желудок словно пытался переварить сам себя. Не устояв, Франц стащил с дежурного стола открытое печенье, но тут же выплюнул. На вкус оно оказалось ничем не лучше грязи.

Покинул больницу Франц через окно, когда одна из медсестер все-таки его заметила (наверное, по дорожке из крошек, которыми он плевался на ходу). Крики, шум и звон стекла. Даже пятый этаж его не остановил. Франц запомнил только осенний ветер, толкавший его в спину, будто подгонявший скорее добраться до дома, и гудки проезжавших мимо машин, которым он то и дело кидался наперерез, пересекая дорогу за дорогой.

– Франц?

Ханна встретила его с чугунным чайничком в руках. Видимо, подогревала воду. Ее кремовая ночная сорочка развевалась от впущенного Францем сквозняка, когда он открыл – нет, выломал, снова слишком сильно дернув ручку, – входную дверь. В квартире было тихо, все девочки и мама уже уснули, и только Ханна до сих пор не сняла поясок с заклепками для шитья: ко сну-то переоделась, но вместо постели опять пошла к машинке. Францу хотелось сказать ей, что мама будет ругаться, если проснется и обнаружит, что та снова работает в ночи и что они обе заслужили отдых. Теперь Франц позаботится о них, он здесь. Он должен был сказать, как сильно скучал по всем и что больше не проведет ни дня в больнице, потому что чувствует себя здоровым. Но вместо этого…

– Хочу есть, – прошептал Франц.

Затем он сделал к Ханне неуклюжий, слишком широкий шаг, пошатнулся и упал ахнувшей сестре в объятия. Его лицо прижалось к изгибу ее шеи.

– Братец!

Младенцы, появившись на свет, инстинктивно чмокают губами, пытаясь утолить сосательный рефлекс. Вампиры же кусают.

Кровь густая, сладкая, как сироп, в считанные минуты затопила сухой и горящий рот. Францу сразу стало легче, десны перестали ныть, клыки нашли то, что искали все это время, и прорезались окончательно. Переход его был завершен, а чугунный чайник с грохотом упал и покатился. Кипяток ошпарил им обоим ноги, но никто из них не вскрикнул. Ханна уже даже не звала его, голос ее стих стремительно, почти мгновенно, потому что ел Франц неосторожно, действительно как неумелое дитя: не прокалывал, а грыз, будто кусок мяса, и случайно разорвал артерию. Из-за этого он, наверное, и не наелся: крови было много, да половина не попала, куда нужно, пролилась мимо и пропитала кремовую сорочку и его больничную рубаху. Ханна была такой приятно теплой, когда он только ее коснулся, но вдруг похолодела в его руках. Ослабли пальцы, которыми она цеплялась Францу за лицо и волосы, пытаясь оттянуть. Когда пить в Ханне стало уже нечего – а пить было не так уж много: вечно недоедавшая Ханна была крайне худосочной, он аккуратно опустил ее, обмякшую с открытыми стеклянными глазами, на пол.

И пошел по остальным комнатам квартиры.

Берти, спящая в кроватке в обнимку с мишкой, даже не проснулась. Ей было всего семь – в три раза младше Ханны… И в три раза меньше. Ее Франц и выпил за три минуты. Хелен, спавшую рядом – за семь. Фрэнсис, последовавшая за этим, проснулась от укуса, оказавшись чересчур чувствительной, и сопротивлялась долго, почти яростно. Брыкалась, визжала, плакала, хлестала Франца по лицу, пока он не сжал ее в объятиях слишком крепко и, не рассчитав силу, переломил в ней нечто важное, возможно, позвоночник. Однако было уже поздно – на шум явилась мама. Она единственная оставалась полностью спокойной, когда Франц укусил ее. Быть может, думала, что это сон, как думал Франц, будучи все это время в лихорадке. Когда он сжимал тело матери обеими руками, как уже мертвая Берти сжимала плюшевого мишку, и сидел с ней на полу, мама вдруг потянулась рукой к его лицу. Но не ударила, не впилась ногтями, не ущипнула, а погладила нежно-нежно, прежде чем эта рука упала вниз. Франц услышал ее последний шепот:

– Ты наконец-то выздоровел, сынок. Неужели ты здоров?..

Франц пришел в себя только спустя час, когда, рыская по дому, будто ища еще кого-то, споткнулся об одно из тел. Еще час спустя он плакал в окружении четырех своих сестер и мамы, сгребя их всех в охапку, как игрушки, которые сам же и сломал. А на следующий день, узнав от случайно встреченного на улице вампира, кем он стал, Франц впервые всадил себе кол в сердце и почему-то выжил.

– Новообращенные вампиры забывают свое превращение, чтобы только старшие знали, как можно обратить других, – вздохнула Кармилла, дослушав его рассказ, который, однако, ей наверняка стоило больших усилий разобрать, потому что Франц рыдал в процессе до икоты и кричал, кричал, будто пытался докричаться до себя из прошлого. – Они также бредят первые сутки. И вправду могут случайно накинуться на человека, но обычно съедают не больше двух. Ты же съел пятерых… Возможно, все дело в лейкозе: новообращенные не так уж голодны, поскольку в них еще течет человеческая кровь, но твоя кровь изначально была отравлена. Это объясняет, почему ты был так голоден, но, эй, Франц… То был не ты, слышишь? Великие трагедии – предвестники великого блага, – прошептала она и, сидя на полу, придвинулась к нему поближе, схватила его за подбородок ласково, но жестко. Между оранжевыми и алыми глазами протянулась нить, как тогда между жизнью и смертью много лет назад. – Теперь ты благословлен, мой милый мальчик.