Самайнтаун

Как звери, люди были худшими из них, потому и годились только в пищу животным покрупнее. Их вид, беснующийся – может, справедливо, может, она даже могла бы их понять… – невольно вызывал у нее сосание под ложечкой. Во рту копилась слюна, и десны ныли от того, как сильно хотелось зубам вонзиться в плоть. Оскорбления в адрес Джека заостряли инстинкты Титы подобно точильному камню.

Услышав еще одно, она повернула голову под неестественным углом, заставив говорившего тревожно сглотнуть и потупиться. Никто не понял, что в тот момент волосы Титании треплет уже не ветер. Они шевелились сами, извивались, точно змеи, и ползли по ее щекам, плечам, спине, ища добычу, чтоб обвить и сломать хребет. Голова опустела от мыслей, человеческих, раздельных, внятных, каким учил ее Джек, – и наполнилась темными желаниями. Лицо, в равной мере пугающее, как и прекрасное, вдруг стало только пугающим, даже совершенно диким.

– А еще у нас в квартале прорвало канализацию, все подвалы затопило, воняет сплошь дерьмом!

– Я видел трупы, на улице разгуливающие… В Самайнтауне ведь полно детей! С каких пор мы стали давать зомби вид на жительство?!

– А что на счет Дня города? Я видел плакаты, что он все равно состоится… Это разве безопасно? Кто гарантирует нам, что история с базаром не повторился?!

– Пусть эта эгоистичная самовлюбленная тыква покажется и все сама нам объяснит! А то…

– ПРОЧЬ!

Единственное, что было в Титании сильнее, чем голод, – это преданность Джеку. Он возлагал на нее надежды, которые она не могла не оправдать. Но именно это бы Титания и сделала, если бы перерезала всех жителей Самайнтауна, как хотела. Поэтому она закричала, во все горло, скалясь и шипя:

– Пошли прочь от крепости и Джека!

Часть слов прозвучала неразборчиво из-за того, что все они слились в рычание, зато толпа резко замолчала. Где-то мелькнули вспышки фотоаппаратов – журналисты местных газетенок слетелись, как стервятники, – и Титания разбила их объективы все до одного, подобрав с земли мелкие садовые камешки. Посыпались стекла камер и экранов, несколько человек вскрикнули и отхлынули назад. Чтобы закрепить эффект, Титания сиганула с крыльца и припала к земле животом, как кошка. Удивительно, сколь понятливы перед ее зубами и когтями оказались те, кто прежде не понимал человеческого языка: толпа, которую Франц до нее тоже пытался выпроводить несколько часов кряду, разбежалась в разные стороны в мгновение ока. Вскоре двор Крепости полностью опустел, остались лишь соломенные куклы, раскачивающиеся на плакучих ивах под окнами дома, на которые Титания, выпрямившись, устало махнула рукой. Сколько бы они ни срывали их, те на следующее утро появлялись вновь. Так что вместо этого она сгребла с земли листовки, оброненные кем-то из толпы, и зашла наконец-то в дом.

«Ламмасград. Добро пожаловать в город вечного лета!»

Титания фыркнула и разорвала новую городскую брошюру пополам, прежде чем скормить ее огню в камине зала. Даже Франц, наблюдавший за ней из окна, не отпустил ни одной глупой шутки, когда та прошла мимо. Его вытянутое лицо было настолько белым, что из-за такой же белой кухонной стенки на фоне могло показаться, будто оранжевые глаза парят в воздухе. Когда Титания проходила мимо арки еще раз, на этот раз, чтобы подняться наверх, Франц задрал в руке пустой фарфоровый чайничек:

– Может тебе… э-э… налить чаю?

– Нет.

– А есть не хочешь?

– Хочу живьем сожрать тех, кому Джек всего себя отдал, но кто на деле не стоит ни одного его кусочка! Сожрать бы так, чтобы страдали, по кусочку же и отрывать, жевать, проглатывать, пока еще живые…

– Ух ты, – сказал Франц и, поскребя пальцами взъерошенный затылок, для вида порылся на полке со сладостями. – Человеческого мяса у нас, к сожалению, нет. Но, может быть, шоколадное печенье подойдет?

Титания не ответила. Взошла по лестнице, но не к себе, на третий этаж, пожухший в ее отсутствие за последние дни, а на второй – этаж друзей. Туда, где поверх обоев с шелкографией в широкую полоску стены покрывали панели из коричневого шпона и натюрморты. Хрустальные светильники, громоздкие, висели настолько низко, что их подвески с бусинами чиркали Титанию по темечку, несмотря на ее невысокий рост. Она обычно долго плутала между комнатами, теряясь в любых коридорах быстрее, чем путники в ее угодьях, но теперь выучила маршрут до спальни Джека наизусть. Та располагалась в самом центре дома, будто его сердце, и пускай оно не билось, в нем все еще царила жизнь. Ее вдыхал каждый из них троих по очереди. Сейчас вот был черед Лоры.

– Как дела? – спросила Титания, переступив порог.

– Паршиво, – ответила Лора унылым тоном, развалившись в своем инвалидном кресле, приставленном к небольшой чугунной печке, сквозь прорези в которой за ними подглядывали тлеющие угли. – Голова трещит от кофе.

– Так перестань его пить.

– Ага, конечно. Еще скажи, чтобы я перестала всем хамить. – Лора фыркнула, смахнула с лица выбившуюся из заколки прядь и указала пальцем на постель в алькове. – Посмотри на него. Вот, кто по-настоящему доволен жизнью. Лежит себе в теплой кроватке, бездельник. Еще и улыбается.

Шутка прозвучала неуместно, но у Титании все равно дернулся уголок губ. Наверное, от ужаса, который было невозможно не испытывать, глядя туда, где покоился тот самый сверток худых конечностей и тканей, неподвижно лежащий вот уже третий день подряд.

Ведь Джек так и не очнулся.

Титания дернула за шнурок торшера с розовым абажуром и подошла к алькову поближе, стараясь не задевать локтями безделушки, нагроможденные тут и там: надаренные жителями Самайнтауна поделки из дерева, виниловые диски для единственного проигрывателя в углу, новые картины, которые уже некуда было вешать, выцветшие журналы и музыкальные шкатулки… Одна тихонько играла на прикроватной тумбе, такая старая, что мелодия превратилась в скрип. Ветер игрался с подвеской из белого кварца и совиных перьев, приколоченной к оконной раме, и нес в комнату лесную свежесть, унося взамен аромат мирры от благовоний, курящихся под зеркалом. Дым скользил по его глади, образуя призрачный силуэт, будто кто-то стоял по ту сторону и тоже сторожил Джека.

Титания протерла пыльную книжную полку рукавом платья и, собравшись с духом, наконец-то посмотрела на Джека. Лора не соврала: он и впрямь улыбался.

Точнее, его новая тыква, купленная Францем, тщательно вырезанная им же и надетая Джеку на шею в знак уважения, ибо видеть Джека без нее было сродни тому, чтобы видеть его голым. За все три прошедших дня тыква ни разу не изменила своего положения на подушке, как не передвинулось и само тело: руки по-прежнему лежали вытянутыми по швам, а ноги торчали из-под краев одеяла. В своей неподвижности Джек отчего-то казался еще меньше и тоньше, чем когда стоял и крутился – возможно, просто потому что из-за подобной суеты его всегда было тяжело рассмотреть. Длинные пальцы с сухими, загрубевшими мозолями от древка Барбары, клубочком свернувшейся на ковре, оставались на ощупь холодными, как сама осень. Титания прикоснулась к ним, погладила, прежде чем поправить одеяло и подоткнуть, будто оно каким-то образом могло сползти.

– Не разлагается, – проверила Титания на всякий случай. Кажется, уже в десятый раз. Для этого она заглянула под одеяло и осторожно кольнула Джека в плечо заколкой, которую одолжила у закатившей глаза Лоры. Мышцы, мягкие, прогнулись под ним, упругая кожа тоже отозвалась и будто бы даже немного покраснела, несмотря на отсутствие крови в жилах Джека. – И не коченеет. Пахнет как обычно, – последнее Тита добавила, водя над ним дергающимся носом. – Корица, листья, гель для душа с апельсином…

– Почему он должен разлагаться? Или коченеть, или пахнуть, – хмыкнула Лора с коляски. – У этого парня нет ни башки, ни пульса. В смысле никогда не было. Вряд ли такие, как он, умирают так же, как все.

– Такие, как он, не умирают вовсе, – возразила Титания. – По крайней мере, от того, что попыталось его убить.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю. Спит он просто.

– А чего же не ворочается тогда?

– Спит крепко.

Лора многозначительно приподняла выщипанную бровь, но – о, чудо! – промолчала. Только взяла кружку в следах от ее помады со столика и отхлебнула остывший кофе, морщась от того, как из-за него же у нее болит голова. Типичная Лора.

– Ты правда веришь, что он проснется? – спросила она.

В этот раз промолчала Тита.

«Жил Самайн в краю жестоком – дух пира, что считался слишком добрым. Несмотря на то, у Самайна было все: семь братьев, кров, одно веселье. Не смолкали крики в час его явленья».

Нет, дело было вовсе не в предании. Титания и вправду верила, но не из-за давних сказок крестьян, а просто потому, что Джек – это Джек. Даже сейчас Тита ощущала его присутствие в мелочах: в шелесте кольчатых горлиц, вьющих гнезда из опада под выступами кровли; в крике ворон, вьющихся над дымоходом, будто бы тоже разбудить его пытающихся; в желто-алых красках деревьев вокруг, темнеющих в преддверии Самайна, точно запекающаяся кровь. Самайн… Нужно лишь его дождаться. Тогда коса разрежет снова – и мироздание, и цепи. Если, конечно, она права, и то действительно лишь цепь, а не конец. Осень еще не сдалась лету, но продержится ли она так долго?