Самайнтаун

– Духов пира? Ты знаешь о них?

– Как и ты. В конце концов, их всего двое.

– Теперь, – прошептала Титания.

– Пока, – прошептал Херн.

В следующую секунду он согнулся пополам, и жухлая, болотно-соломенная трава под ним окрасилась в ярко-алую. Вокруг ног закружились и улеглись на землю фиолетовые лепестки. Мелкие, розовые ошметки плоти, которую цветы выталкивали у него изо рта, падали рядом с ними.

Не то от запаха мужской крови, не то от услышанного инстинкт Титании вдруг возобладал над здравым смыслом. Он сказал ей «Сейчас!» и толкнул в спину. Их с Херном глаза встретились сквозь листву, которую Тита раздвинула руками, прежде чем он скинул с плеча лук, посадил на тетиву стрелу и выстрелил ей в лицо.

– Йольский кот! – выругался он, когда Титания отбила ту ногтями со звоном таким, будто наконечник встретился с железом. Затем она оттолкнулась от вязовой ветви и, проделав в той борозды, сиганула на Херна сверху, повалила его наземь и выбила лук одним ударом.

Охота официально завершилась. Херн даже не пытался ей сопротивляться. Чумазые, покрасневшие от тетивы пальцы потянулись к лицу Титы, но щелчок ее челюстей заставил их одернуться. Второй щелчок, однако, не подействовал: Титания скалилась, но пальцы Херна все равно прижались к ее щеке. Она замерла так, сидя на его бедрах в платье, перепачканном в траве, смоле и крови (с непривычки она разодрала о кору коленки). Длинные черные волосы разметались, погребли под собою и разбросанные по опушке стрелы с упавшим колчаном, а ягоды терна с сонными цветами, взросшие под ними, образовали мягкую подстилку. Титания даже не заметила, как с нее снова посыпалась пыльца. Холодная стылая земля и зимой бы плодоносила там, где Титания чувствовала желание и любовь. Это было восхитительно – снова испытывать их сейчас.

– Восхитительно, – прошептал Херн, погладив под ними зацветшую подстилку. – Из твоих рук плетется сама жизнь… Ты… – Он приподнялся на локтях и посмотрел на нее так, будто не знал, что она его использует. – Ты – прекрасный сад!

Тита даже не заметила, как одна из лямок платья лопнула. Черная блестящая ткань сползла на грудь и ниже, почти до ребер, но Херн смотрел вовсе не туда. Он прижался губами к ее предплечью, где расцветал белоснежный асфодель, переплетенный с цветами маленькими и большими, тусклыми и пестрыми, покрывающими почти каждый дюйм ее тела от щиколоток до спины.

– Я кладбище, – возразила Тита. – Вечный мемориал тем, кому не посчастливилось хоть ненадолго побыть моей любовью.

– Не посчастливилось? – переспросил Херн почти оскорбленно. – По-твоему, я выгляжу несчастным?

– Какой самоуверенный, – ухмыльнулась она. – Ты знаешь, что я делаю с теми, в кого влюбляюсь по-настоящему?

– Нет, но надеюсь, что узнаю рано или поздно, – улыбнулся тот, заправляя извивающуюся прядь волос ей за ухо. Та терлась о его пальцы, будто бы ластилась. Титания, глядя на это и на его полуприкрытые глаза, всерьез задалась вопросом: нет, он правда не знает? Иначе бы ведь не был здесь с ней. Иначе бы бежал без оглядки. Ведь инстинкты Титании, ее голод, не щадят никого – даже предводитель Дикой Охоты не сможет стать исключением. – Я не обычный мужчина, Тита. Я не боюсь шипов. Они у всех красивых цветов есть, это их защита, – прошептал он, будто бы прочел ее мысли и затаенные страхи. – Поэтому срезать шипы не собираюсь тоже. Я готов о них колоться, чтобы ты цвела.

– Красивые цветы не только колют. Они еще и ядовиты, – ответила она уклончиво. Руки ее обвили его шею, как плющ обвивает старое надгробие. Она позволила себе придвинуться ближе, прижаться грудью к груди, а бедра к бедрам и шепнула на ухо: – От некоторых расстаешься с жизнью, даже не поняв, чего именно ты успел коснуться.

Херн глубоко вздохнул и откинулся немного назад. Его рука соскользнула с ее колена, где лежала прежде, стирая ссадины и сочащуюся из них темно-бордовую кровь, чтобы проникнуть в траву, под копну черных разметавшихся волос. Там он сорвал один из плодов ее терна, – голубоватую ягоду, матовую, будто покрытую инеем, – и, едва Тита успеха ахнуть, забросил ее себе в рот. Прожевал медленно, пачкая губы в темно-лиловом соке, и ухмыльнулся, когда ничего ему от этого не стало.

– Яд, значит, – протянул он. – Тогда я бы пил тебя день и ночь напролет.

Щеки Титании вспыхнули, хотя она была уверена, что давно утратила способность краснеть. Ребра заныли, будто наизнанку грозили вывернуться, настолько сильно забилось сердце о них. Сделалось так хорошо, что почти больно. Голод – вот он! – поднялся в ее желудке, опять набрал полный рот слюны, но Тита проглотила ее и все пороки обратно. Забыть о клятве, данной самой себе, она могла, но о клятве, данной Джеку, – нет.

Не за тем, чтобы наедаться досыта, она здесь. Не за тем, чтобы из охотника добычей становиться. Раз начала, то должна закончить.

– Что Ламмас с жертвами будет делать? Для чего части их забирает? – спросила она в лоб. Боялась снова в Херне потеряться, а потому надеялась, что он, услышав это, сам ее и отрезвит. Его брови – такие же рыжие, как кудри, падающие на них, – действительно сошлись на переносице, рот изогнулся серпом. Он даже не скрывал своего разочарования, хотя явно знал: к теме той она обязательно вернется. Похоже, просто хотел верить, что не настолько скоро.

– Ты сказала, будто знаешь, кто такие духи пира, – произнес Херн. – Откуда?

– Торговцы и селяне, которых я для детей приводила домой, любили травить байки перед смертью. Они и рассказали. Расскажи и ты мне теперь. Пожалуйста. – Титания никогда и ни о чем не просила. Не притворялась слабой, как сейчас, не подчинялась, ибо хищники не притворяются, что ранены – так делает добыча. Оттого и выходило у нее это неуклюже, снова комкались слова, снова шипел, срывался голос. – Ты подснежники добыл. Защищать меня стремишься. Помогаешь. Так помоги еще! Пусть Ламмас бремя твое заберет, как обещал, но своего не получит. Возможно так? Возможно?

Херн мягко отстранился и отвел глаза от глаз ее, точно тоже их, как все, страшиться начал: непропорционально крупных, совиных и серебряных, похожих на мать-луну, что, налитая, сверху на них глядела. Титания притихла, словно снова пряталась, выпрямила спину и неловко поправила платье, уже готовясь встать и уйти с тем, что есть, но без того, что было нужно. Однако Херн придержал ее запястье.

– Колесо, – сказал он сквозь новый приступ кашля. Ему пришлось отвернуть голову, чтобы не забрызгать ее кровью. – Колесо на место поставить хочет. Поэтому не ходи на День города. Не ходи, слышишь? То, что Ламмас сотворил на Призрачном базаре, покажется детским утренником по сравнению с тем, что он собирается устроить тридцать первого октября.

– Ты сказал… Колесо? – переспросила Тита. – То самое? Ты… Ты серьезно? Но как? В обмен на жителей Самайнтауна, верно?

Херн не ответил. Его рыжая щетина уже окрасилась в красный. Он только схватил Титу за плечи, уселся с ней нос к носу на холодной земле, где терн завял и сгинул, а разбросанные стрелы разломились в труху. Голос его стал треском костра и волчьим воем, одновременно убаюкивая и покрывая от страха гусиной кожей:

– Уйди со мной. Останься со мной. Будь со мной. Даже в Самайнтауне нет места таким, как мы, и ты это знаешь. Я видел, как в трамвае на тебя смотрят, как оглядываются, как не доверяют. Все потому, что даже здесь люди все еще люди. Они не понимают даже самих себя, так как они могут понять Королеву фей? Кого-то вроде нас? Я лучший выбор для тебя, поверь мне. Пусть духи пира сами разбираются друг с другом, а мы тем временем…

В словах Херна было зерно истины, а может, даже целый ее плод. Титания вполне могла вкусить его, ибо новорожденная ночь, истекающая чернотой, терновый сок на пальцах и отблески костра волос прекрасно к этому располагали. Она даже наклонилась к Херну, подула слегка, чтобы смахнуть клематисовый лепесток, запутавшийся в кудрях. С его нижней губы все еще капала кровь, и Тита стерла ее большим пальцем, улыбнувшись, когда он поцеловал ее ладонь в ответ, разозленный, несогласный, но все еще удивительно нежный.