Саммер

Я опять начал смеяться, но смех мой был похож на вой животного, с которого сдирают кожу.

— То есть тебе, значит, ее не хватает! Ты, значит, все время думаешь о ней. Не смеши. Ты повела себя как все остальные, Джил, ты нас бросила. И продолжала жить как маленькая принцесса, делала вид, что не замечаешь нас, когда мы сталкивались в городе. Ты отстранилась, отстранилась настолько, насколько могла. Тебе было на нас наплевать, ты о нас не думала. Ни о сестре, ни обо мне. Ни одной чертовой секунды не думала. Вот она, правда.

Джил сделала шаг назад, как будто слова, которые вылетали у меня изо рта, были осколками разбитого стекла.

Воздух потрескивал от жары, вокруг нас летала мошкара, крутилась и порхала. Мне хотелось прилечь. Джил вцепилась в свою сумку, будто у нее больше ничего не осталось, или в ней лежали самые ценные вещи в мире, или там — где-нибудь между зеркальцем и связкой ключей — она спрятала свое сердце.

Вдруг она побежала в сторону леса. Я хотел окликнуть ее, может, сорваться за ней, но не сдвинулся с места.

Я стал свидетелем ее бегства.

Я смотрел на ее ноги, на ее быстрые ноги — казалось, они летят над землей; потом я перевел взгляд на свои ноги — казалось, они уходили в землю. Когда я поднял глаза, Джил исчезла, и осталось только озеро, похожее на черно-синюю дыру.

Я не знал, что чувствовал. Пейзаж казался и знакомым, и незнакомым одновременно. Может, наш пикник проходил вот тут, а может, в другом месте, или — в другом мире.

Я не мог сосредоточиться, не мог вспомнить лицо Саммер. Я даже не мог думать о том, что случилось с Джил.

Как-то Саммер потеряла золотой браслет, который обожала; браслет был ей чуть велик. В тот день она искала его по всему дому, охваченная какой-то яростной истерикой она вытряхнула из коробки на ковер всю свою коллекцию украшений, выкинула вещи из ящиков, распотрошила кровать; мы слышали, как она хлопает дверцами всех шкафов в доме, ругается и всхлипывает.

Через несколько недель мы играли в рами^[27] у нее в комнате на полу. Вдруг Саммер вскочила на ноги, резким движением собрав карты. Она пошла прямо к сумке, с которой ходила в бассейн, — сумка висела на ручке двери в ванную, — не глядя, запустила внутрь руку и с победным видом вытащила браслет, держа его между большим и средним пальцем. Яркий полый круг походил на букву «о», как будто сам браслет раскрыл рот от удивления.

— Пам-парарам!

— Как это ты? Вспомнила вот так вдруг, что он там?

Она мотнула головой и торжественно произнесла:

— Он взывал ко мне! Говорил: «Я тут, тут я».

А потом что-то еще прошептала, делая пассы руками, чтобы показать, откуда исходил сигнал.

Я, сам того не заметив, подошел к воде. Она походила на расплавленное олово.

Может, если бы я прислушался, то услышал бы ее голос. Я ходил бы от дерева к дереву, улавливая тихий зов, и, не думая, забрался бы в заросли, наклонился и осторожно раздвинул ветви, и там оказалась бы Саммер, зарывшаяся в листья. Она поднялась бы на ноги и растерянно улыбнулась, и в волосах у нее застряли бы сухие веточки.

Я застыл, глядя на комок водорослей, который качался туда-сюда на воде у самого берега, а когда поднял голову, то увидел, что ко мне идет Джил. И почувствовал, как во мне пробуждается радость — бесконечная, обжигающая, ледяная, — она рвалась из моего сердца. Я закрыл глаза и попытался успокоиться, а когда открыл, Джил стояла передо мной:

— Прости.

— Нет, это ты прости.

Она засмеялась. Бросила сумку на землю — по-бунтарски, забавно. Потом сняла через голову футболку, кинула ее куда-то, и та осталась висеть на ветвях. Скрестила руки, закрыв бледные груди:

— Окунемся?

И, не ожидая ответа, она повернулась спиной, скинула сандалии; потом вниз заскользили шорты. Джил улыбнулась мне через плечо и вошла в озеро.

Я смотрел на нежные позвонки у нее на спине, а она заходила в воду и не оборачивалась.

Сегодня я могу рассуждать о том, что девиц привлекала надетая мною маска непонятого, разочарованного и уставшего от мира чужака, печального мизантропа. Могу говорить себе, что все они были избалованными детьми, эгоистками с завышенными ожиданиями. Могу убеждать себя в том, что не испытывал тогда никаких чувств и что Джил, как и прочих, привлекали мои неосознанные желания страдать и быть отверженным. Теперь я могу говорить что угодно, но в тот день я лихорадочно и неловко скинул одежду и без колебаний вошел в темную прохладную воду: меня влекло к той, что ждала меня там, в глубине, под надежной защитой озера, и над поверхностью видны были только ее глаза — темные и сияющие, как у крокодила, затаившегося в засаде.

Я шел по тине, мягкой и скользкой, словно чей-то безвольный рот, выдирал ступни из глины и ила. Вода неторопливо принимала меня. Рядом со мной вынырнула и ушла в глубину черная рыбка. Джил, сильная и спокойная, скользнула ко мне, прижалась, обвила шею руками и, не закрывая глаз, поцеловала.

Слушая мой рассказ о Джил, доктор Трауб, казалось, был вне себя от счастья. Он тщетно пытался скрыть свои восторг и возбуждение и, похоже, забыл и о том, сколько ему лет, и о своем статусе — да и о моем тоже. Такую радость способен испытать разве что несимпатичный подросток, которого приятель решил приобщить — пусть и на словах — к чуду восхитительного секса; бедняга-слушатель испробовать что-то подобное даже и не надеется, хотя оно единственное составляет суть его ночных мечтаний. Доктор теребил ручку, то и дело нажимая на выпускающую стержень кнопку, и это так походило на мастурбацию, что мне пришлось закрыть глаза.

Мы с Джил провели вместе несколько удивительных недель — шли куда-то в будущее, накрытые надежным прозрачным коконом.

После работы я ждал ее у аптеки на О-Вив, она выходила, улыбалась. И мне казалось естественным, что она ищет меня взглядом, грациозно вытягивая шею, казался естественным лихорадочный блеск, огонь в ее глазах. Правда, все это было как бы не со мной: разве это та недоступная Джил, разве это я — незадачливый младший брат?

Мы вместе шагали по улицам, небо над нами сияло, а все вокруг было огромным и переменчивым, как фигурки из оригами.

Мы чувствовали себя счастливыми и виноватыми, хотя точно и не знали почему: может, потому, что своим сближением мы как будто хоронили Саммер или это отдаляло ее от нас еще больше, делало несуществующей, а может, мы не имели права дышать воздухом живых людей и потому делали слишком глубокие вдохи.

Мне хотелось бы верить, что причина нашего разрыва — бесконечное чувство вины, о которое разбились наши сердца, хрупкие скорлупки в бушующем океане жизни. Но я знаю, что дело не в этом. Испортил все я. Моя чертова ярость.

Иногда Джил говорила о моих родителях и о нашей прошлой жизни. Обычно это случалось ночью, в ее квартирке-студии, где валялись стопки комиксов и стояли ароматические свечи, как будто хозяйке всего этого по-прежнему девятнадцать лет. Она забиралась голышом в кресло, обитое под леопарда, и обнимала колени. Голой она могла заниматься практически всем. Мыть посуду. Курить в окно. Говорить о моей семье.

— У тебя все-таки странные родители.

Я улыбался и искал на кровати сигареты.