Саммер

Все смешалось в моей голове: мать со своим непристойным платьем, Джил со своей вздернутой губой, Саммер, которая подает мне знак, исчезает в папоротнике и перемещается неизвестно куда — в шар, полный воды и искусственного снега, в лес, в домик в горах, на Эйфелеву башню.

Я не стал ждать весны.

Когда я смотрел, как Джил, небрежно опираясь о стену, стоит с этим типом, а тот пожирает ее глазами с идиотской улыбкой довольного находкой туриста, совершенно не представляющего, что у него в руках, плотоядный цветок или отравленные ягоды, я почувствовал знакомый укол боли. Иголка вонзилась туда, где самая тонкая кожа. Ножницы располосовали папиросную бумагу.

Я пробрался сквозь толпу гостей и на автомате забрал из какой-то комнаты свою куртку, вытащил ее из безобразной горы одежды и сумок; почему-то эта гора как бы подтверждала мою мысль о неизбежности оргии. Я ушел.

В машине мне сразу стало лучше. Я поехал, сжимая руль и в отчаянии следя за дорогой; она равнодушно стелилась передо мной.

Кажется, потом я вообще не выходил из машины. Остался под защитой этой жестянки, от которой отскакивали слезы и мольбы Джил.

Она звонила мне, всхлипывала, она мне писала.

Я отказался встречаться с ней, это далось мне даже легко.

Как-то вечером она ждала меня у двери в мою квартиру, была мертвенно бледна и глаза у нее горели. Я почувствовал, как в сердце моем что-то дрогнуло, но потом сразу пропало.

Она ждала объяснений. «Мне нужны ответы», — сказала она, зажигая сигарету, и руки у нее тряслись.

Я нагло рассмеялся:

— Ответы? Но всем нужны ответы, Джил.

Она стояла, не двигаясь, держа в руке плащ, в глазах читались непонимание и боль.

— Нет никаких объяснений, нет ответов. Никогда нет.

Я отвернулся к окну. Ночь казалась такой же пустой, как моя душа.

— Шар захлопнулся.

Слова мои пронеслись перед ее бледным лицом, потом полетели к окну и рассеялись в темноте.

Доктор Трауб провел рукой по лицу, снял очки и положил их на стол, как будто у него болела голова или он старался подавить неожиданный приступ ярости:

— И вы ее больше никогда не видели?

Я смотрел в сторону:

— Разве я не прав? Кто может дать ответ? Я?

Доктор Трауб опять надел очки, глаза у него сверкали:

— Не знаю.

И мягко добавил:

— Иногда ответить сложнее, чем задать вопрос.

Не раздумывая, я вскочил на ноги, сжав зубы, мне хотелось ударить по столу, скинуть все эти аккуратно разложенные ручки, сбросить это вычурное пресс-папье, на котором красовалась свинцовая фигурка оленя, футляр от очков из искусственной кожи, черную записную книжку, хранящую жалкие секреты его пациентов — хотя, может, он просто карябает в ней кучи вопросительных знаков или делает списки покупок. Все эти вещи призваны, наверное, символизировать уверенность в себе и опыт психотерапевта, но от них несет бессилием и пылью. Им бы лежать где-нибудь в картонной коробке у дороги с объявлением «все по два франка».

И не останется ничего. Ничего от доктора Трауба.

— Значит, вы-то знаете ответ?! Хватит, достало. Вы только воздух гоняете, делаете вид, что в курсе чего-то. Да вы сами такой же неприкаянный и психованный, как и я.

Я попятился назад. Мне хотелось рассмеяться, но я чувствовал, что с таким же успехом могу и расплакаться, и когда я дотронулся спиной до противоположной стены, то развернулся и вышел, громко хлопнув дверью.

В коридоре на диванчике сидела девушка, она со страхом взглянула на меня. Втянула голову в плечи, словно боялась, что я закричу на нее или схвачу за волосы. Она выглядела такой хрупкой, что я спросил себя, где же в ее тельце прячутся какие-то органы, необходимые для его функционирования. А потом пошел к выходу, девушка глазами провожала меня. Черт, она видела, как я дал деру! Я стал паршивым посмешищем. На улице передо мной по-прежнему стояло ее лицо — я представил, как она, маленькое тихое привидение, легкое, словно дуновение ветерка, сидит напротив доктора Трауба и быстро-быстро бормочет, а тот, делая пометки в блокноте, морщится, будто разбирает ее непонятные слова. А она все не умолкает, только поднимает к потолку глаза, — ворожит, наверно.

А может, они говорят обо мне, умирают со смеху, и доктор Трауб пожимает плечами, показывает, что, мол, находится в полном замешательстве; она садится к нему на колени. Он проводит своей грубой рукой ей по затылку, и она закрывает глаза, как маленький мурлыкающий котенок.

Я вернулся домой и набрал номер аптеки на Бур-де-Фур; я уже несколько дней мысленно повторял цифры, пару раз пытался позвонить, но сбрасывал, как только раздавался первый гудок. Мысль о том, что этот звонок существует в моем измерении — измерении угрюмого типа с алчным взглядом в простой мятой футболке — и одновременно в измерении Джил, была невыносимой. Может, этот звонок раздается возле ее локтя, и она улавливает волны, которые идут от меня к ней. Эта мысль заставляет меня паниковать, поэтому я бросаю мобильник на кровать и шепчу: «Дурак».

Потом телефон начинает вибрировать, я смотрю на него в ужасе — я уверен, что это звонит Джил или какой-нибудь ее коллега-фармацевт и что он сейчас закричит: «Оставь нас в покое, придурок!», — но это отец. Голос у него такой ясный и уверенный, что я говорю себе: «Марина ошиблась, это я не являюсь его сыном»; он говорит, что завтра мы вместе обедаем, и я быстро надеваю трусы, как будто он может меня видеть.

Я сидел перед тарелкой с традиционными тортеллини в сметане. Каждый раз, когда мы вместе с отцом обедаем «У Роберто» в неизменных декорациях из бежевых скатертей и приглушенного света, я заказываю одно и то же жидкое и белое блюдо, а он берет мясо. Мне кажется, наши пищевые пристрастия — отражение нас самих: непонятого ребенка и крупного хищника, способного своими руками убить зверя, который в разделанном виде лежит перед ним на тарелке. Ловко ухватив нож и вилку своими быстрыми пальцами, пальцами, которые волнуют женщин — они вьются у нашего столика, оправляя юбку или проводя рукой по волосам, — отец деликатно разделывает мясо. Женщины заглядываются на его тарелку, как если бы они сами хотели стать мясом в его руках. Они наклоняются, улыбаются, их блузки распахиваются, а отец резко вскакивает, отталкивая стул, и здоровается с ними; их голоса чуть дрожат, на шеях расцветают пунцовые пятна — похоже на тропический цветок, раскрывшийся больше, чем следует. Когда я был ребенком, всегда наступал такой момент: женщины говорили мне всякие глупости слащавыми голосами — так сюсюкают с щенком, — но их позы выдавали, что все это — для отца, а он кивал и рассеянно улыбался. Теперь многое поменялось: коснувшись губами щеки отца, иногда возле его рта, они смущенно смеются и смотрят на меня — «Ты же помнишь моего сына, Бенжамена?» И я вижу, как грусть наполняет их глаза: им неприятен намек на возраст моего отца, а может, и на их возраст, хотя выглядят они все моложе и моложе, будто папа всю жизнь только и делал, что очаровывал юных барышень, перенимающих свою привязанность от прежнего поколения и передающих ее с годами, словно эстафетную палочку. Я представляю, как женщины в шортах и пронумерованных футболках бегут по дорожкам стадиона — круг, другой, и вот они уже тяжело дышат, краснеют и, в конце концов, передают более свежим соперницам флаг своей страсти. С недавнего времени некоторые дамочки улыбаются мне почти так же, как отцу, и приветствуют меня еще более нежным голосом. Тогда отец принимается изучать свой смартфон или смотрит в пространство, механически разглаживая накрывающую его колени салфетку, больше похожую на простынь.

Они слишком сильно накрашены — как девчонки, переборщившие с мамиными румянами, — они слишком громко говорят, их неуместное волнение, особенно в этой полутьме, раздражает меня. Жизнь «У Роберто» похожа на спектакль, в котором все заверчено вокруг моего отца, и никто не знает, как реагировать на выходки его сына — угрюмого типа, который методично крошит хлебные палочки, а может встать, выхватить пистолет и просто так всех поубивать.

К отцу подходят поздороваться и мужчины — меня они едва удостаивают взглядом, — и их лица перекашивает такая же, как у него, удовлетворенная улыбка. Наверное, это жалкий итог их профессиональной жизни. Они чуть задерживают взгляд на моем линялом свитере, они слышали, что у меня «была депрессия», я читаю скрытый упрек, огорчение и стыд в глазах моего отца — сколько всего ему пришлось вынести из-за меня! Внезапно все эти мужчины кажутся мне ужасно старыми, измученными жестокостью собственных детей. Иногда я тоже остро чувствую эту горечь, так остро, что мне хочется броситься к отцу и обнять его, но это только укрепило бы мою репутацию человека асоциального и ненормального.

— У тебя похоронный вид, Бенжамен.

Я залпом выпиваю стакан красного вина, отец пристально смотрит на меня, будто каждое мое движение — провокация.

— Мне сказали, что ты опять продлил больничный.

Я вспоминаю о голубом экране своего компьютера, говорят, почти такое же свечение видели те, кто пережил клиническую смерть.

— Думаю, мне не хватает Саммер.

Отец поднимает глаза от тарелки, заполняющий ее окровавленный антрекот выглядит так, будто его в ярости разорвал на части какой-нибудь дикий зверь.

— Нам всем ее не хватает, Бенжамен.

— Почему ты не сказал мне правду?

Он не сводит с меня глаз. Вилка с ножом на секунду повисают над тарелкой, поблескивая в полутьме. В конце концов он кладет на стол эти полоски света:

— Какую правду?

— О настоящем отце Саммер.

Меня охватывает смущение — как всегда при встрече с отцом, — плечи напрягаются. Я кладу руку себе на запястье, чтобы унять судорожное желание хлопнуть еще вина и (а может, или?) уловить хоть какое-то биение жизни.