Саньяси

– Мантия и шапка – знаки принадлежности к княжескому роду. Вы это хотели спросить?

– Да, спасибо. Но!..

– Князь, – перебил меня Гэлбрайтов. – Не часы же Вы предъявляете в гостиницах или светских раутах!..

– На раутах и без предъявления все знают. – Немного раздражённо ответил князь, возвращая часы на место. – А в гостиницах этим не интересуются. Они и так знают. Вещи ведь все с гербами, документы, и так далее.

– Простите. – Окончательно стушевался я. – Не сообразил.

– Бывает. – Снисходительно сказал Посадов.

Граф Бенингсен, молча, извлёк из нагрудного кармашка визитную карточку и протянул её мне. Я покраснел. Сидящие за столом заулыбались, ободряюще.

– Не стесняйтесь, молодой человек. – Подбодрил меня Дьяков. – Было бы странно, если б Вы не заинтересовались такими мелочами.

Я взял визитку. Здесь так же имелся герб. На щите с лазоревым полем серебряное арбалетное ложе в перевязь. Шапку и мантию заменил нашлемник в виде графской короны, а из неё торчали два арбалетных ложа. Абрис был украшен надписью, видимо, девизом: "ОVRANT, VIRTUТE, PARATA".

– Спасибо. – Поблагодарил я, возвращая визитку.

– Оставьте себе. – Усмехнулся граф, и добавил. – На память. Так на чём, бишь, мы остановились?

– Обидеться нельзя простить. – Тихо подсказал князь.

– Это как? – Заинтересовался Посадов.

– Где правильней будет поставить запятую. – Уточнил князь Вадбольский.

– Ну, это как для кого!.. – Откинулся в кресле Гэлбрайтов.

– Я бы так не сказал. – Покачал головой граф Бенингсен. – Психологи относят обиду к детским реакциям на недостаток внимания и любви. Обида всегда связана с болью, когда ребёнок, да и взрослый, задет за живое. Причём недостаток любви не обязательно должен быть тотальным, скорее, это отсутствие отклика родителей на запрос ребёнка.

– Вы хотите сказать, что чувство обиды закладывается с детства? – Переспросил князь.

– Это не я. Это психологи склонны так думать. – Ответил граф, выбивая трубку.

– Чем инфантильнее личность, тем более она предрасположена к обидчивости. – Заговорил Дьяков. – Архиепископ Сан-францисский Иоанн в своих трудах писал, что даже если нас никто не обижает, мы и тогда обижаемся. Нам иногда хочется почувствовать себя обиженными, и в этом проявляется дурная человеческая инфантильность.

– Вас этому в семинарии учили? – Съехидничал Гэлбрайтов.

– Нас многому чему учили. – Пояснил Дьяков, и добавил: – Обижаясь, мы как бы отворачиваемся от мира, от людей, считая мир плохим, несправедливым. При этом себя мы считаем хорошими, добрыми или беспомощными, слабыми.

– Масло масляное. – Сказал князь и потянулся за рюмкой.

– Как сказать!.. – Задумчиво изрёк граф, вертя в пальцах пустую трубку. – Обиду можно разделить на две категории, активную и пассивную.

– Грубо говоря, да. – Согласился Дьяков. – При пассивной, человек склонен так и сидеть в своём замкнутом мирке. Цель этого сидения – окончательно утвердиться во мнении, что мир слишком плох для него. При активной же – обижающийся хочет показать свою обиду другим. И тогда цель обиды меняет знак на противоположный то есть, заставить другого сделать по-своему, навязать ему свою волю, своё желание.

– Да, – согласился граф. – Если человек считает себя однозначно правым, – в гордости, себялюбии, мол, я ушёл от мира, так как мир несправедлив ко мне, а значит, недостоин меня, то он, обиженный, становится в позицию жертвы. А если фантазирует о себе, будто он беспомощный и слабый, мол, защищать вы меня должны были, а не обижать, обиженный становится агрессивным.

– Хм!.. – Хмыкнул Гэлбрайтов. – В таком случае обижаться можно не только на людей, но и на Бога.

– Такая обида может закончиться печально. – Грустно заметил Дьяков.

– Обида – чувство горькое и опасное. Ведь оно стремится к возрастанию, стремится как бы “растечься” по всей душе. – Закончил свою пылкую речь граф Бенингсен.

– Вы ещё не сказали, – улыбнулся князь, – Ежели же ближний не идёт на поводу у обиженного, тот может прибегнуть к более кардинальным мерам, скажем, к мести.

– Извините, это уже слишком. – Поднял руки граф.

– Это уже преступление против любви! – Воскликнул Посадов.

– Доброе утро, господин Посадов. – Съязвил Гэлбрайтов.

– Не понял? – Взвился тот.

– Вы так долго молчали, что я, грешным делом решил, будто Вы уснули. – Пояснил свою реплику Гэлбрайтов.

– Я просто думал.

– И что же Вы надумали?

– Думаю, что те кто не понимает подноготную обиды считают, как будто перешагивать через других – это и есть основное занятие, а заодно и источник удовольствия.

– Глубокая мысль!.. – На полном серьёзе согласился Гэлбрайтов.

– Думаю, что закрыть нашу дискуссию можно так!.. – Произнёс граф. – Чтобы простить, спроси себя, что ты хотел получить в этой ситуации и не получил? И смириться с тем фактом, что желание осталось неисполненным. Да, мир не упал к твоим ногам, и ты не являешься всеобщим любимцем. А если это так, то нужно больше ценить тех, кто рядом с нами.

– Золотые слова! – Негромко воскликнул князь, и поднял рюмку. – За умение ценить окружающих тебя людей!

– Разумеется, и они несовершенны в любви и могут испытывать к нам очень непростые чувства. – Не обращая внимания на тост князя, граф продолжал ораторствовать. – Но с ними мы можем обсуждать свои проблемы и говорить о том, чего бы нам хотелось. Не в форме ультиматумов, а форме диалога. Ожидая услышать: это я могу для тебя сделать, а вот это, извини, никак. Если это трудно принять, задумайся, не идеализируешь ли ты людей, не приписываешь ли им воображаемые возможности.

– Браво, князь! – зааплодировал Посадов.

Дьяков вдруг сунул руку за отворот пиджака и достал небольшую книжку. Пролистнул несколько страниц и прочёл вслух:

"Не будем же думать, будто мы, прощая ближнему, ему оказываем благодеяние, или великую милость; нет, мы сами тогда получаем благодеяние, сами для себя извлекаем отсюда великую пользу. Равным образом, если мы не простим ближним, то чрез это им нисколько не сделаем вреда, а себе приготовим невыносимую гееннскую муку".

– А это кто? – Спросил Посадов.

– Это святитель Иоанн Златоуст. – Ответил Дьяков, пряча книжицу.

– Ага, значит, Златоуста на память не помните? – Не удержался от колкости Гэлбрайтов.

– Чего Вы к нему прицепились? – Поморщился граф.

– Да так. – Замялся Гэлбрайтов.

– Так где же поставить запятую? Обидеться нельзя, простить? Или всё же: Обидеться, нельзя простить? – Спросил князь, бросая скомканную салфетку в пепельницу.

Слушая этих людей, глядя на их лица, я вспоминал совсем другую дискуссию, ту, на диком пляже, которая не шла ни в какое сравнение с, потрясающей воображение, эрудицией, умением держать себя и при этом ещё и шутить. Это было уже в конце нашего отдыха. Мы тогда приняли на грудь приличную порцию спиртного и спорили чёрти о чём.